Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

– А почему так было?

– Кака-то лешего трава, сказали.

– Так почему лодка-то не шла?

– А не знай, держал кто-то. Она сказала, черти держат, дак. А что, кто ошшо потерялси? – спрашивает вдруг Ленка, и в голосе – звенящее, болезненно любопытство.

– А больше никак искать нельзя? Другого ничего нет, одна травина? – спрашивает Жу, будто не слышит вопроса. Ленка не слышала про синепуху, Жу не слышит сейчас – один-один.

– Ну, ошшо трубу открывают и кричат в трубу. Вот, заслонка. – Ленка вскакивает, выдвигает в трубе железную перегородку, распахивает саму печку. – Только надо затопить и с первым дымом открыть. Ну, это сейчас задвижка такая, а ведь раньше-то была – как кружки-то вынимаешь, там такая дыра, в небо. И надо, значит, слова говорить. Сейчас скажу: «Дым-домовой… там… верни раба Божьего такого-то, – назвать надо, – домой». Несколько раз тоже это. Три раза надо повторять. Ну, вот потерялси если человек. Да, утерялси человек, натти не можем. Три дня дома нет, два дня дома нет – куда-то ушёл, куда-то сгинул… А, от, вспомнила, все слова-те вспомнила: дым-дымовой, ты ветру брат родной, летаешь ты с севера на юг, с юга на север, всё видишь, всё знаешь, гони такого-то домой, не давай ему покою ни днём, ни ночью… Ну, как-то так. Как-то так. А кто потерялси?

Жу подмывает ответить, но молчит. Ленка как-то догадывается, что не услышит ничего, садится снова у открытой печки с этой своей банкой и принимается ножом рисовать кресты по воде. «Отче наш иже еси на небесе», – рисует, бормочет, и что-то ещё про Георгия Победоносца, и что-то ещё про ветер, соль и воду, и что-то ещё – Жу не слышит, только смотрит, как она рисует. «Отче наш», – бормочет Ленка, и встаёт, и закрывает печку, задвигает со скрежетом заслонку в трубе, потом трёт лицо тыльной стороной ладони, как кошка умывается. Жу смешно. Жу смотрит и сдерживается, чтобы не засмеяться, – как вдруг Ленка оборачивается и брызжет изо рта водой прямо в лицо Жу! Жу вскакивает, прикрывается руками. Капли неприятно холодят лысую голову.

– Но-но, не брезгуй, чише будешь! – говорит Ленка, вытирая рот щепотью. – Вот, банку тебе дам, ты домой неси, но сразу иди и ни с кем по пути не разговаривай. Не разговаривай, пока банку дома на стол не поставишь. Будешь из этой банки каждый день умыватьси, пока не кончится, поняла? Через порог перешагивать буш, говори: «Через порог перешла, слова перенесла». А то работать не будет. Поняла? Ну, ладно. А что ты такая призорна… Жизни же в тебе нету! – качает потом головой, как будто жалко ей Жу. – У нас одна продавшица, я помню, она сейчас уж не работает, дак така была тожо призорна, така… Всегда, говорит, нательное бельё носила на леву сторону. Вывернуто. Чтоб не прилипал. Призор-от, сглаз-от, знашь… Погоди, я тебе ещё булавку дам, – вдруг подхватывается она.

– Спасибо, не надо мне булавки. – Жу тоже встаёт. Вода плещется в банке. – Мне уже достаточно. Спасибо.

– Но, ладно. Тётя Маруся пусть тебе булавку даст. Вот ещё чего: придёшь домой, спать будет клонить – ты не борись, ложись и спи. И утром пусть тебя никто не будит, поняла? Эт, знашь, как бы действие. Я всегда сплю. Я всегда, я и сейчас, знашь, спать буду. – Она демонстративно зевает.

– Спокойной ночи, – говорит Жу и идёт к двери.

И уже на выходе, уже занеся ногу через порог, вдруг оборачивается и говорит неожиданно даже для себя:

– Брат мой потерялся. Брат-близнец. Это он в магазин приходил, его вы к лешему послали. Вот он и потерялся.

И, чувствуя сладкое мстительное удовольствие, выходит из дома.

Вода плещется в банке, стучит в крышку. Жу кажется, что несёт она в руках рыбку, крупную синепуху. Синепуха жёлтая, а брюшко у неё голубое. И хвостик, как у золотой рыбки.

Незачем нести домой синепуху, тётя Маруся не поймёт. У моста Жу спускается к реке, прыгает на камень подальше и выливает воду в реку. Смотрит, как течение сносит синепуху вниз. Белеют пузыри. Качаются листья кувшинок. Летают над прибрежной травой стрекозы. Несёт по реке ветерок, клонит траву, гонит волну. Синепуха поболталась неуверенно, покрутилась – и ушла в глубину, только хвостиком жёлто-синим махнула.

– Дым-дымовой, ты ветру брат родной, везде летаешь, всё знаешь. Гони, дым дымовой, гони его домой.

За спиной – грохот, как будто в ведро кинули камень. Жу прыгает обратно на тропинку и тихонько подбирается к забору ближайшего дома. Раздвигает крапиву, прижимается к щели в досках. Согбенная безумная Альбина копается в огороде. Вырывает траву, кидает в мятое дрянное ведро. В ведре отзывается – словно бухнули клубень картошки.

– Ууу, ведьма, – шепчет Жу и улыбается.

Спать и правда захотелось рано, стоило прийти.

Вечер душный, окна открыты, соловьи поют в белой-белой ночи. Жу спит – не спит: всё видит и слышит. Соловьи поют, знавеска не колышется. Ни ветерка с улицы. Всё застыло, еле дышит. Жу хочется пить, хочется воздуху. Надо бы встать, добрести до крана, налить в кружку и пить, пить, пить. Но Жу лежит, как в оцепенении, не может пошевелиться.

Лежит – видит: вдруг открывется дверь, и входит он. Жу слышит, Жу знает. Вошёл и стоит у входа. Смотрит. Сколько раз уже так было. Постоит, посмотрит – и уйдёт. Жу не боится.

Но вдруг – как палкой протянули по стене, по всем брёвнам дома: тррр! И в конце – ба-бамц! Жу хочет вскочить, но не может. Хочет подняться, но не получается. Тяжёлый сон – не сон, забытьё навалилось на грудь, давит на плечи. Не сесть, не встать. А в комнате ходит, стучит из угла в угол, шарахается. Ты-дымц – рухнул стул у умывальника. Бдзынь – шарахнула дверца печки. Жу продирает судорогой по телу. Хоть глаза закрыты, Жу лежит и видит – белый, белый, белый, белый. Белый потолок, белая занавеска, белая ночь глядит снаружи. И вдруг – шух, шух, шух – словно тень заметалась по комнате. От стены оттолкнётся – к другой летит. От занавески, от шкафа, от печки. Шур, шур, шур – мечется по комнате, как шарик, мельтешит, кидается из стороны в сторорну. Яркий, пламенный хвост тянется за ним, метёт пол. Зверь? Кот? Жу силится встать. А шар вдруг – шух! – с занавески сигает Жу на грудь и начинает душить. Давит, сил нет, выжимает из Жу дух. Жу не может даже руку поднять, чтобы скинуть его с себя. Кот? Человек? Тяжёлый кот? Маленький человек? Маленький человек, одна голова и бородища, как хвост, – Жу изо всех сил открывает глаза, выдирает себя из муки сна, и от одного взгляда шар соскальзывает с груди, кидается обратно на занавеску, на стену, на печь – дед-старичок, длинная бородища, сам в красном кафтане, злой дед, перекошенное злобой лицо, нечеловеческой ненавистью светятся жёлтые кошачьи глаза…

Скользнул в угол, ударился, юркнул в открытую дверь – и всё стихло.

Только шаги по коридору – торопливые, семенящие. Никто так в доме не ходит.