Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

– Да. Баушка чего дак передала маме. А у нас на войне и мама, и папа были, оба. Папа ранен. Ну, я поздно-то и родилась. А мама у нас неграмотная была. Да много неграмотных было, ведь что – не до учёбы, как всё такая жизь-то. То иди в лес, лес ведь женщины готовили, всё делали. А она у нас ничё не записать, токо чего смогла в голову вдать, дак вот. То и дала. Говорила мне, чё делала сама, то и говорила. А всё с коровушками да с коровушкам. А так-то у нас знала бабушка много-ту. И на картах гадала, и про скотину всё знала. К ей ходили люди. Но она очень страшно умирала. – Тётя Валя качает головой и цокает зубом. Жу всхлипывает. Вытирает ладонью мокрое лицо. Боится оторвать глаз от тёте-Валиного, такое оно сейчас сосредоточенное и красивое, словно вырезано из дерева. – Надо было ей сдать это всё, все-то слова. А то ей было очень плохо, она ревела, она не могла умереть, ей не давали эти – чёртики-те сраны, – выдыхает она в лицо Жу почти шепотом.

– Ка… – горло перехватывает, и Жу икает. – Какие чёртики?

– А чёртики – какие слова-то она знала. Это уж чёртики, – усмехается тётя Валя невесело. – А мама-то посмотрела, как она умирала, дак говорит: «Мне и слов-то таких не надо!» Бабушка говорит: «Возьми слова-то». А мама: «Нет, я боюся». Дак потом тут к бабке, видно, сходили, она говорит: «Заберите слова! Поцто муцаете? Она долго так ошшо у вас пролежит!» И вот велела записать. Бабушка диктовала, а дедушко записал, надо было написать на скалине. Вот эту… много которой. Знашь скалину-ту?

Жу мотает головой. Икота толкается в горле, рвётся наружу. Жу сглатывает. Икота замирает – и опять.

– Да вот, эта скалинка, – говорит тётя Валя и сдирает прямо из-под себя, с бревна, на котором сидит, кусок бересты. – От така. И написал на ней. У́глем. Дак это, дедушко пошёл на реку, велено было снести на реку. Бросил в воду. Дак скалина против течения кило́метр плыла – против течения!

Тётя Валя делает большие глаза. Жу глядит в них, не может оторваться. Видит тёмную воду, качаются кувшинки, плывёт кусок бересты против течения – мимо дома Альбины, мимо церкви, под мост, на бону и дальше. Тёмная вода, густая.

– А дедушка всё шёл, а она плыла, тихо-тихо. Ведь надо вниз бы было, а оно – вверх.

Тётя Валя крутит коричневыми руками перед лицом Жу. По тёмной воде плывёт скалина. Плывёт, качается, мелькают на её белой спине чёрные слова. Выплыла на самую круговерть, крутит её потоком.

– Потом она докружилася ссереди и – ушла куда-то. – Руки ухнули – скалина нырнула в волну. – Чуть не километр плыла дак тихо-тихо. Потом крутилась, крутилась. И – куда-то ушло. «Больше, – дедушко говорит, – я и не видел». Пришёл с реки, а мама встречает у ворот. «Всё, – говорит, – умерла». Уж, видно, всё ушло, и она… Вот.

Тётя Валя смолкает. Жу выдыхает. Икота, подождав, принимается снова.

– Дак я потому и не знаю ницего, – тётя Валя разводит руками. Улыбается кротко, нежно. – Всё про коров, а уж больше не. О, ты знаешь чего! – вдруг ахает она и хватает Жу за руку, подаётся вся вперёд, заглядывает в глаза. – Ты письмо ему напиши! – говорит звенящим страстным шёпотом.

– Кому? – Жу пугается даже, отстраняется от неё. А она ближе, ближе.

– Дедушке-соседушке, чтобы отдал. Это как камбала, так и писали раньше-то, баушка моя, я не знаю чего, но знаю, что писали, это как письмо было, чтобы отдал. Так вот ты напиши. Ты слов не знаешь, дак ты так, от сердца напиши да в лес снеси. Оставь там где, я не знаю, на пне иль на перекрёстке…

– Но почему – дедушке-соседушке? Я не понимаю.

– Дак то тоже – дедушка-соседушка, лесной – всё он. Он и в хлеву, и в дому, и с коровой. Корова иной раз если там где отстанет, дак: «Ну-ка, дедушка-соседушка, волокись-ка давай, иди», – просишь, за ей чтобы шёл. Так что вот. Ты напиши. Ну, ты уж не так, это – эй, давай! А ты по-хорошему, с уважением: «Дедушка-соседушка, царь лесной…»

– Царь лесной? – изумляется Жу ещё больше.

– Царь лесной, ага. Он и есть. Леший-то который. Всё он и есть. Согорной хозяин.

– Согорной хозяин. – Жу трясёт. Сжимается внутри, в желудке – поднимается сильная, болезненная дрожь. Жу закрывает глаза. Пытается дышать длинно. Обнимает себя руками. Ничего не помогает. Зуб на зуб не попадает. Не унять.

– Но, но, ты чего? Ты чего, девонька?

Жу мотает головой. В темноте мелькают пятна, пятна. Мох, лужи, следы. Ветки, трава. Опять лужи. Согра.

Согра.

– На-ко, выпей. На.

В нос ударяет запах, сильный, неприятный. Жу открывает глаза – стакан, вода, играют блики. Плывёт против течения скалина. Ветер качает заросли по берегу. Клонятся к воде ивы. Мочит седые лохматые волосы росомаха-русалка. Жу глотает воду, пьёт, чувствует, как холодным камнем падает она на дно – в желудок.

И только допив, вспоминает этот резкий, с металлическим привкусом вкус – валерьяна.

Отец поил валерьянкой, литры валерьянки, тонны валерьянки – когда мамы не стало.

Сама пила валерьянку, когда убегала. Убегала и возвращалась. Убегала – и снова возвращалась. Пила, смотрела в окно и знала одно – не убежать никуда. Из этого города. Из этого дома. От себя. Ни-ку-да.

А Марина запретила – не помогает. К ней привыкаешь, говорит, к валерьянке этой. И уже не помогает. И прописала успокоительные. Которые помогли – стало всё равно. Пусто, прозрачно – и всё равно.

Поэтому Жу здесь.

– Спасибо, – говорит, опуская кружку. Тётя Валя заглядывает в глаза с тревогой – правда ли полегчало? – Спасибо, – повторяет Жу. – Я пойду.

– Да молоко-то! Погоди, молоко! – всплёскивает руками тётя Валя и всовывет Жу под мышку пакет, в нём белая тяжёлая банка. Молоко туго плещется в крышку. Жу икает, благодарит. Встаёт и уходит. Ноги не гнутся, каждый шаг отдаётся в спине болью. Но это ерунда, совсем ерунда. Жу идёт себе и идёт. Главное, больше не колотит. Главное, уже отпускает. И сердце не так болезненно бьётся.

И понятно одно: некого больше искать. Никого не надо искать.

Ночь спускается потихоньку. Ночь – более серый день.

Хотя неправда: теперь есть час, когда почти темно. С каждым днём темнота прибывает, сгущается. Ночь становится похожа на ночь, а день – на день. Рыжая корова ходит за чёрной. Обе дают белое молоко.

Ждать тяжело. Лежать, замерев, не двигаться. Притворяться, что спишь, слушать, как Манефа ходит по своей комнте, опираясь на стены и спинку кровати, вздыхает. Ей тяжело, после приступа – тяжело было подняться, тяжело ходить. Жу знает, поэтому лежит и ждёт. Пока Манефа ляжет. Пока повозится и затихнет. Засыпает она долго. То и дело просыпается, садится на кровати. Дышит со свистом. Опять ложится. Не ровён час встанет, поковыляет на двор по нужде.

Постепенно всё же стихает. Жу лежит, но уже ничего из комнаты не слышит. Смотрит в окно на серое небо. Соловьи уже не поют. Да и вообще птиц не стало. Все попрятались по своим домам, не гугукают. Это вам не раньше, это не июнь.