Майк Гелприн - Зеркало для героев [сборник]

— Уберите руки, — сказала Присцилла и попыталась его оттолкнуть.

Но Оливер придвинулся ближе, обнял ее — он знал эту игру, играл в нее не впервые. Без натиска лед не треснет, нужно нажать лишь еще чуть-чуть… Она снова попыталась высвободиться из его объятий, но он был куда сильнее и держал ее крепкой, звериной хваткой. Грудь у нее была божественная.

— Никто до меня больше не дотронется против моей воли, — хрипло сказала Присцилла, взяла со стола серебряную вилку и воткнула ее Оливеру в бедро. Вилка вошла глубоко, качнулась, как в запеченном окороке. Оливер уставился на неё, не понимая. Потом закричал от боли и обиды, отшатнулся, чуть не упав со стула.

— Истеричка проклятая, — крикнул он. — Чертова дура!

Накатила ярость, он хотел размахнуться и ударить девчонку так, чтобы голова дернулась. Но тут со стен на него хлынула темная рябь, окружила, сжала, он захрипел, не в силах вдохнуть, повалился на пол.

— Нет, нет, не надо, — услышал он голос Присциллы сквозь уходящее сознание.

Очнулся под столом, с вилкой в ноге, с расцарапанной щекой и горечью во рту. Что с ним сделала эта ведьма? Полное помутнение в голове. И хорошие брюки испорчены.

Пришлось хромать к каюте китайца, стучаться, просить остановить кровь — к судовому врачу было стыдно, а к Юджину — не очень, азиат ведь, хоть и после Оксфорда. Заодно увидит, на что способны безумные белые женщины, чтобы у него мыслей никаких не возникало.

Китаец перебинтовал ему бедро, качая головой и странно улыбаясь.

Присцилла попросила пересадить ее задругой стол. Оливер был рад, сидеть напротив ведьмы-истерички ему больше совсем не хотелось. Китаец вот все оглядывался. Наверное, скучал по разговорам о Жопенгауэре, или как его там.

Через неделю, когда подошли к Бомбею, на чувства Оливера неожиданно ответила миссис Ли.

— Сюда, сюда, — шептала она, увлекая его в свою каюту. Китайская служанка средних лет и удивительного даже для азиатов безобразия, тут же вышла, пряча глаза.

— Мужу не расскажет, я ее тут же рассчитаю, как прибудем в Сингапур, — бормотала миссис Ли, поворачиваясь спиной, чтобы Оливер мог расстегнуть ее корсет. Он представил перед собою совсем другую женщину и обнял ее так страстно, что она застонала.

В следующие десять дней Оливер с угасающим энтузиазмом слушал, как стонет миссис Ли, а пароход «Леди Мэри Вуд» взбивал тихоокеанскую воду в пенный след до самого Пинанга, столицы британских владений у Малаккского пролива.

Здесь китаец, вызывавший у Оливера все большее раздражение, наконец сошел на берег. Он долго стоял на причале, задрав голову и придерживая шляпу. А на палубе стояла Присцилла и смотрела вниз, на него. Начался тропический ливень, но она будто и не заметила, даже зонт не раскрыла, вода стекала по ее лицу. Оливер ушел с палубы в непонятной тоске. Нога у него уже почти зажила, а в сердце что-то тянуло, болело по несбывшемуся.

Дверь каюты миссис Ли приоткрылась, она выглянула, оглядела коридор.

— Заходи, быстрее, — жарко шепнула она.

Оливер не очень хотел, но шагнул в ее дверь.

Пахло дурианом.

Портье в «Раффлз» был старым, изумительно красивым малайцем. Присцилле захотелось его нарисовать, но она одернула себя и спросила, свободен ли номер, в котором четыре месяца назад скончался ее муж, мистер Брукс. Портье никак не показал своего удивления, если оно было.

Да, номер свободен. Нет, океана из окон не видно, но набережная в пяти минутах ходьбы. Комната для прислуги в номере оборудована на двоих. Мадам без служанки? Управляющий с удовольствием порекомендует хорошую недорогую прислугу из местных.

Укрепившись душою и глубоко вздохнув, Присцилла спросила о друге своего мужа, Адаме Лоренсе. Она догадывалась, что сейчас услышит. Распорядился похоронами, отправил письмо, к вечеру слег, начал задыхаться, вызвали врача, промучился ночь, не проснулся.

— Мистер Лоренс отбыл в Австралию две недели назад, — ответил портье.

— Живой! — ахнула Присцилла. И тут же провалилась в пропасть: «кого же я тогда убила?»

— Да, мадам, абсолютно живой, — удивляться портье, кажется, не умел. — Съезжая из отеля, пребывал в отменном настроении и самочувствии.

«Раффлз» был прекрасен. Сияющая белизна стен и колонн, мрамор и темное дерево пола, изысканные золотые канделябры, чудесные ковры. Мягкий свет пронизывал комнату, пахло цветами и пальмами из сада и мастикой от пола.

Присцилла сдвинула москитную сетку, легла на кровать. По потолку прошла рябь. Прис расстегнула рукава, раскинула истерзанные руки — пей! Она признавала право тени убитого питаться жизнью убийцы — до тех пор, пока грех не будет искуплен, если это возможно. Да и чёрт с нею теперь, с жизнью этой!

— Кто ты? — спросила она в никуда.

Тьма спустилась на нее с потолка, подмяла под себя. Присцилла почувствовала во рту горечь, левую руку обожгло болью. Дышать стало трудно. Она закрыла глаза и подумала о том, как перед смертью мать отдала ей крохотный пузырек синего стекла.

— Забери, Прис, — попросила мама, облизнув сухие губы. — Выброси. Только аккуратно. Не знаю, куда. В уборную? Нет, вдруг разобьется, выгребать приедут — отравится кто-нибудь… Ох!

Вставать она уже не могла, на подушках поднималась с трудом.

— Что это, мама? — Присцилла рассматривала на свет прозрачную жидкость под притертой крышкой.

— Я помню, как умирала твоя бабушка, — невпопад ответила мать. — Ужасно, совсем не по-христиански. Два года назад, когда я нащупала у себя в груди первый большой узел, я достала цианид у знакомого ювелира в Лондоне. Хотелось иметь выбор, даже если он между болью и грехом. Но теперь, в самом конце, я не выберу грех.

Она протянула руку и погладила дочь по щеке. Присцилла сидела рядом на кровати, беременный живот натягивал платье.

— Спрячь пузырек, Прис, — попросила мать. — Не отдавай, даже если я умолять буду. Потом мне в гроб положишь.

— Присцилла! — громко позвал Джеремайя из гостиной. Прис вздрогнула, хотя это был лишь первый год после их свадьбы и он ее еще толком не бил — ну, не считая редких пощечин и щипков.

Мать заметила, заплакала.

— Прости меня, Прис, — сказала она. — Не надо было тебя замуж заставлять… Я как лучше хотела…

Она трижды просила Присциллу вернуть пузырек. Но когда приступ проходил, каждый раз благодарила, что дочь не отдала.

Утром ее последнего дня Прис улыбнулась молочнику и сказала, что да, дождя, наверное, сегодня не будет. Когда она вернулась на кухню, Джеремайя отвесил ей за это такую пощечину, что кожа на скуле лопнула. Он ушел в лавку, а Присцилла баюкала у щеки ледяной компресс и старалась не плакать.

Мать открыла глаза, наконец не замутненные болью, и долго смотрела на нее.