Повелитель Красная Дама - Чёрный шар [СИ]

Но вот стол качнулся — корчась в рыданиях, я налег на него слишком сильно — и едва рука повернулась в своем растворе, память бесчисленных Сыновей хлынула в меня, и я понял, отчего нам пришлось расстаться.

Я знал уже, что не был первым — и все же не представлял, как далеко отстоит мое настоящее от момента, когда первый Сын поднялся с ложа и отправился на безнадежную Миссию. Две тысячи триста пятнадцать раз я терпел неудачу и погибал. По меньшей мере дюжина моих смертей была на совести К-ВОТТО, его острых игл и манипуляторов, холодных как лед. Но с К-ВОТТО все было совсем не просто. Несмотря на все злые умыслы, две тысячи триста пятнадцать раз робот собирал мои останки и, словно опытная кухарка, стряпал из этих отбросов новое, вполне съедобное блюдо. Изначально лицом моим и телом был Мальбран — белокожий, крепкий, сильный и красивый. Таким я оставался первые сорок семь раз, не считая шрамов, нанесенных формовочной машиной. Постепенно, однако, "материал" начал приходить в негодность. Переработка и переформовка требовали все больше времени, ошибки в клетках накапливались, перед их массой пасовала даже аппаратура Контрольной комнаты. Я уже не был совершенным и с каждым разом выходил все ущербнее. Сперва я потерял волосы, затем кожу. Где-то между двухсотым и трехсотым воскрешением исчез пол. От качественного полуфабриката я деградировал к объедкам, которые лишь хирургия может поставить на ноги. И К-ВОТТО трудился надо мной, ибо, даже убогий, я по-прежнему содержал в себе генетический материал всех пяти распорядителей.

И ржавый ключ открывает двери.

Я был ржавым ключом.

Что до руки — с ней все обстояло просто. Последняя "формовка" испортила её окончательно: нелепо изломанная, перекрученная, с четырьмя криво сросшимися пальцами — она напоминала скорее рачью клешню, нежели часть человеческого тела, сотворённого по образу и подобию. От локтя до запястья её покрывали язвочки — крохотные рты, канавки с кровяными помоями. Теперь я понял, почему К-ВОТТО отсек мне руку. Сама форма этой взбесившейся плоти оскорбляла возложенную на меня Миссию. С нею я был чудовищем, и стандарт, заложенный в ядро, отрекся бы от меня.

Понял я и другое. Бедные, храбрые Сыновья, мои предшественники! Падая в пропасть, умирая от рук К-ВОТТО, они учили ядро тому, чему оно не могло научиться иначе. Это они предупредили меня, что робот безумен, это они пришли мне на помощь, когда Блок ожил и попытался сожрать меня. Две тысячи триста пятнадцать поражений, две тысячи триста пятнадцать смертей сформировали поверх контуров ядра свою собственную программу — незаметную, направленную только на выживание. Это объясняло тот факт, что у ядра было словно два голоса: один — механический, способный лишь отдавать приказы, другой — почти живой, озабоченный не только Миссией, но и мной самим.

Да, Сыновья заботились обо мне. Мое уродство, воплощенное в отрезанной руке, было платой за опыт, ценой того, что здесь и сейчас, в Блоке Четырнадцать, перед колбой стоял не бездумный носитель клеток, но человек, обладающий разумом и свободой воли, скованный, однако же осознающий свои цепи. Как далеко я отстоял от первого Сына! Он, телесно куда более совершенный, был пустышкой, рабом, неспособным даже понять, что он раб. Однако, как сказала Гадайе К-ВОТТО, любая машина от долгого пользования перестает быть просто машиной. Сын шел, ошибался и погибал, Контрольная комната формировала его заново. Сам "материал" мой, казалось, впитывал страдания: через лишения и тяготы, через боль и смерть во мне зарождалась личность.

С точки зрения ядра это уменьшало мои шансы. Чем неразумнее я оставался, тем проще ему было вливать в меня данные, необходимые для успеха Миссии. Для плоти и жизни, в ней заключенной, все обстояло ровно наоборот.

Я убрал левую руку от колбы, и правая, точно прощаясь, качнулась последний раз в желтоватом рессурине. Она была ужасна, но не больше, чем сумма ошибок, совершенных человеком в отпущенный ему срок. Метаморфоза, наконец, завершилась: я словно повзрослел, страх, ненависть, злость ушли, остались только спокойствие и сдержанная печаль. Все было связано со всем, и, чтобы добраться до правды, мне нужно было обрести память Кремны и Мальбрана, и просмотреть запись его смерти, хранящуюся в мозгу у робота.

Кремна, к счастью, была у меня под рукой. В просторном зале, полном мольбертов, манекенов, истлевших рулонов бумаги; в зале, несмотря на беспорядок, почти стерильном, безупречно официальном; в зале этом, столь же холодном и чопорном, сколь и сама Кремна, я нашел прозрачную папку, рисунки в которой словно пережили само время. Это были портреты распорядителей, вероятно, написанные по снимкам, полученным от К-ВОТТО. Я не мог судить, насколько они совершенны технически — и все же чувствовал их внутреннюю правду.

Здесь был Мальбран — мускулистый, широкоплечий, с бычьей шеей и породистым, зверино-красивым лицом.

Здесь был Миниц — тщедушный лысый человечек, гетерохромия в котором казалась ненужной роскошью, капризом Природы, явившей фантазию там, где и замшелый шаблон пришелся бы кстати. [очень как-то мудрёно]

Здесь был Цимбал, бесстыдно старческий, ибо голый [странная причинно-следственная]; Цимбал, хозяин робота; Цимбал, равнодушный ко всему; Цимбал, мой первообретенный родитель.

И здесь был обрубок Гадайе, крохотное нежное тельце, лишенное механических рук и ног, комочек доброты, беззащитный и трогательный.

Себя Кремна не рисовала. Собственная форма не имела для нее значения.

Я уже настроился на привычную боль, когда услышал шорох и шаги, царапающие кафель. К-ВОТТО был здесь, он шел в нескольких рядах мольбертов от меня. Вот упал задетый им торс манекена, прошелестел металлом позвоночный хвост. Он мог напасть в любой момент, однако выжидал, растягивая удовольствие. Я понимал, что в осторожности нет никакого смысла — однако тело мое сковал невольный озноб. Боясь пошевелиться, я застыл с папкой в руках. Сквозь шорох бумаги и мерный стук трехпалых ног до меня доносилось монотонное, неживое и все же явно обиженное бормотание. Не в силах воспроизвести интонацию, К-ВОТТО компенсировал это количеством слов. Еще на поверхности Цимбал любил сидеть под навесом и слушать, как дробно стучат капли воды, падающие с неба. Это называлось "дождь", речь К-ВОТТО походила на дождь — ленивый, сонный, почти бесконечный.

— …каждый раз все дальше глубже больше как уследишь никак а он снова и снова а ты помогай ты никто собираешь приносишь вываливаешь в чан машина работает всегда работает не сломается и ты берешь уносишь режешь и не смей чтобы совсем нельзя а все равно с каждым разом все хуже ты мог бы но нельзя тебе не верят ты никто ты так на вторых ролях а главный он все для него сын сыночек а родители все кончились а ты идешь ну иди сыночек бери трогай все для тебя все разложено уж это я постарался уж мне для тебя ничего не жалко ты иди иди ломайся он все починит все исправит будешь как новенький без руки только да а потом еще придумаем это ведь надежно отдельное тело а дать образцы нельзя ты не справишься твоя программа не предусматривает ты лучше оставайся один ходи броди а как приспичит сразу на выручку все для сыночка а сыночек пусть бьет ему можно сыночек пусть падает пусть ломается ты ведь поможешь плечо подставишь чтоб вас всех почему вы умерли почему можно было не слушать но вы послушали можно было не идти но вы пошли я говорил я видел а вы все равно пошли вы оставили только с сыночком чтобы я а он только чтобы бил а я только помогай а он ничего и почему не я а он не я а он не я а он не я но я придумал я понял я все делаю что вы но и мне надо и я тоже а он а не я…