Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Голос дяди Саши казался серым, пыльным. Рома качался, прикрыв глаза, обнявшись с холодным железным шестом качелей и почти не слушал – журчание у уха, просто журчание, как с проезжей части за домом, как детских голосов на площадке, как всего вокруг. Вверх-вниз, вверх-вниз – сам не чувствовал ничего, уже ничего – ни опустошения, ни недоумения. Как и мир вокруг ничего не чувствовал. Миллионы смертей случались в нём каждую минуту. Миллионы смертей и рождений. Вверх-вниз, вверх-вниз. И все они не трогали этого мира, хоть и составляли самую суть его. Вверх-вниз, вверх-вниз. Как будто некая суть этого мира, то, что было общим для всего, регулярно претворялось из неорганического в органическое, выдавливалось оттуда всё пребывающей новой волной, обретало плоть, развивалось, менялось, росло, производя и умножая самое себя, а затем так же вдавливалось обратно в однородный, неживой мир, вытесняемое всё прибывавшей и прибывавшей свежей волной. Это был маховик, неумолимое вращение мельничного колеса, и одно крыло не опустится, если не поднимется другое, а то не поднимется, если не опустится первое. Колесо размером с вселенную, весь зримый и незримый мир. И в его вращении, в самом его существовании была – нет, не справедливость, потому что о справедливости здесь говорить не приходится, это понятие чуждо вращающемуся моховику, – в нём были гармония и равновесие. Колесу, самому его движению было безразлично всё, что происходило внутри его. И если опуститься сейчас предстояло тебе, а подняться мне, а потом опуститься мне, а подняться ему – эти личностные различия колесо не интересовали совершенно. И в то же время оно давало это право, эту возможность каждому – вверх-вниз, вверх-вниз, – от комара до человека, от инфузории-туфельки до кита. Каждый получал это право, вдох жизни, – и в этом равномерном вращении была единственная справедливость.

Рома вдохнул, чувствуя, что совсем успокоился. Распахнутым духом он продолжал наблюдать за открывшимся ему движением. Конечно, он и сам являлся частью его, но это не пугало и не отталкивало. И он сам, теряя себя, распадаясь и соединяясь в бесчисленном множестве причудливых комбинаций, опускался вниз и поднимался вверх на лопастях этого моховика. Выхода из него не было до конца времён. Да выход как будто и не требовался. В самом движении были завораживающая красота и правда, которые объясняли всё происходящее – страдания, убийства, боль, – всё это было частью его, такой же, как любовь и счастье. А смерть? Смерти не было. Смерть, рождение – всё это только импульсы к движению, тихий шорох вращающихся лопастей.

Трубка давно смолкла, жужжание в ней прекратилось. Рома схватился за поручни и откинулся на качелях. Открыл глаза. Перед ним летело небо, деревья, крыши пятиэтажек. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Он не заметил, как раскачался сильно, как всё это время давил и давил на качели, но сейчас перестал. Расслабился, вытянулся всем телом и просто впитывал мерное движение, не шевелясь и ожидая, пока они остановятся. Просто качался, глядя в небо. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх…

Вечером, когда он вернулся домой, ведяна с Гренобычем встречали его на веранде. Они делали так каждый день, и Роме было это приятно: он чувствовал, что так дом и правда становится домом. По глазам ведяны увидел, что она ему рада. После бури она очень переменилась, глаза её, лицо, мимика – всё ожило и выражало то, что она чувствовала, и Рома радовался, что теперь может это считывать.

Единственное, чего он не знал, – что она делала, оставшись одна. Представлялось, что обмирает в кресле или у окна и сидит так до вечера не шелохнувшись, пока не услышит его приближение к калитке. Тогда встаёт, и они с Гренобычем выходят на веранду, не зажигая света, – им обоим свет не был нужен. Однако Рома знал, что это не так. Он чувствовал, что ведяна где-то бывает днём, что-то делает, только это относилось к тому миру, откуда она пришла, а Роме туда доступ был по-прежнему закрыт. Думая об этом, он чувствовал что-то похожее на ревность, но не спрашивал её ни о чём.

Она тоже не спрашивала его о его дневных делах, но, в отличие от него, как будто бы не нуждалась в этом знании. Она умела понимать, в каком он возвращался настроении и что испытал за день, факты же, события её не интересовали. Сначала Рому это задевало, ему хотелось делиться с ней, но потом он понял, что это действительно не нужно ни ей, ни даже ему.

Он думал об этом уже на кухне, пока доставал продукты из холодильника, чувствуя её взгляд у себя меж лопаток. Ведяна привычно сидела на столе. Рассказать об Алёше? Но он не знал, что и как.

Вдруг неожиданная мысль заставила его сжаться. Он резко обернулся и посмотрел на гостью новыми глазами. Как ни в чём ни бывало, она сидела, сцепив ноги, и смотрела на него, ничего не ожидая. Она была она, такая, как он её знал и любил, красивая, тонкая, чуточку странная, но в целом похожая на человека, почти человек, и Рома знал, что может всё про неё понять, кроме одного – где её место в этом колесе? Есть ли вообще у неё там место? И если да – с какой стороны?

От этой мысли он похолодел. Ему никогда не приходило в голову подумать о ней так. И правда, где её место: здесь, наверху, или – там ?..

Он порывисто шагнул к ней, взял за руку и посмотрел в глаза.

– Скажи мне, ты умираешь? Ты когда-нибудь умираешь? – спросил, изо всех сил уходя от будущего времени и только потом смутившись самой постановкой вопроса.

Но ведяна не смутилась. Она даже не удивилась. Накрыла его руку своей ладонью:

– Всё умирает. Звери, птицы. Люди. Лес. Всё.

– А ты? Ты? – настаивал Рома.

– И я, – кивнула она. – Не бывает живого без смерти.

– А ты живая? – уточнил Рома зачем-то.

– Живая. Бывают неживые, да. Но я живая. И теперь знаю об этом, – добавила не без гордости: после бури она любила об этом вспоминать.

– Но как же ты умираешь? Я не понимаю. – Рома не мог позволить ей уйти от этой темы. Смотрел в глаза и сам понимал, что жалок сейчас, что напуган, – но не мог ничего сделать с собой. Ему был нужен ответ.

– Как? – Она рассеянно улыбнулась и отпустила его руку. – Не как вы. Вы умираете часто. Все умирают часто. Мы – редко. Но смотри: был океан. Большой. В нём жили, ели. Дышали. Это было долго. Очень. А потом океан умер, и всё, что было в нём, умерло с ним.

– Океан не умер, – сказал Рома. – Океан отошёл. Он есть, только не здесь.

– Вы говорите: отошёл. А мы знаем, что умер. Он больше не мог жить. Он был слишком стар. Океан-старик умер и превратился в юный океан, в сотни озёр и рек. Прежнего океана нет. Разве это не смерть? Не такая, как у вас, но это смерть. Теперь есть другой океан. Есть Итиль. Есть я. Я – младшая, но и я живу долго. Я живу долго-долго и превращаюсь в Итиль. Если я превращаюсь в Итиль вся, меня больше нет, но Итиль живёт, и живёт ещё долго. Это не смерть?