Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Рома замолчал.

С того дня она стала приходить каждый раз, когда он оставался в рубке. Сидела и не мешала. Никогда ни о чём не спрашивала. Он сам, вдруг впадая в возбуждение, мог начать ей что-то рассказывать, бросал наушники, ходил, размахивая руками, в упоении делясь своим ви́деньем, – она слушала и не перебивала, но он знал, что понимала всё. Потом возвращался к пульту и работал, переделывал, переписывал – и опять вставал, ходил, говорил вслух, не то сам с собой, не то со своей гостьей.

Так шли дни и недели, и он чувствовал, что в жизни его случилось что-то важное, и ничего другого уже просто не надо. Ведяна становилась частью его, его мыслями, чувствами. Он привык к ней, привык к тем изменениям, что случились с ним самим, они перестали его пугать и больше не тяготили. Он вошёл в то непривычное для себя состояние, которое не знал даже, как назвать, хотя и понимал, что было оно простым счастьем, в котором можно жить, не задумываясь, не оценивая и не рефлексируя.

В понедельник, в выходной, они с гостьей ходили гулять. Поле было уже пустым, грязь схватилась, дудки мёртвой травы звенели на лёгком ветру. Лес стоял на просвет воздушный, торжественно спящий. От лёгкого морозца Роме становилось весело, хотелось дурить, он принимался носиться кругами, наскакивать на ведяну, щекотать и всячески задевать её. Она же, напротив, делалась меланхоличной и вялой, улыбалась прозрачно и слабо, оглядывалась, будто ничего не узнавая. На её поляну они вдвоём ни разу не ходили. Роме казалось это странно, но ведяна не звала, а навязываться ему не хотелось, будто в чужой дом.

Они просто бродили по пустому, молчаливому лесу, причём Рома старался не обращать внимания на мусор, а ведяна наоборот – могла остановиться и надолго застыть перед какой-нибудь железкой, торчащей из земли, куском проволоки, замотанной вокруг ствола, пластиковой бутылкой, торчащей из бурых листьев. Роме всякий раз становилось нестерпимо стыдно, он принимался болтать, чтобы отвлечь её, но она смотрела спокойно, без омерзения или осуждения, не пыталась забрать, а будто изучала, как прижился здесь мусор, как обтекает кора стянувшую её проволоку, а бутылка гниёт. Когда-нибудь, конечно, сгниёт. Для ведяны это не было вопросом времени, потому что времени не было.

Потом она отворачивалась и шла дальше.

Наконец выходили на яр и глядели на Итиль, засыпающую, мерно шлёпающую волной на холодный песок. От её вида ведяна становилась совсем задумчивой, вяло реагировала на слова, и Рома в конце концов брал её за руку и уводил. Дома она оживала, словно оттаивала.

Но настал день, когда этого не случилось.

Накануне шёл дождь, было хмуро, мрачно, однако в понедельник вышло солнце, и стало по-зимнему весело и морозно. Утром как всегда они пошли гулять, и Рома радовался, что выдалась такая отличная погода. От лёгкости в воздухе ему было совсем нестерпимо весело, даже кружилась голова. Накануне ему удалось хорошо поработать, и это чувство, что у него что-то наконец получилось, лёгкая творческая усталость и предвкушение продолжения добавляли счастья. Выйдя в поле, он уже не мог сдерживаться и, как щенок, принялся бегать вокруг ведяны. Она же смотрела на него прозрачными, нездешними глазами и даже не улыбалась. Казалось, она себя плохо чувствовала, но Рома был в таком восторженном состоянии, что не сразу обратил внимание. Понял только, что что-то не так, когда она вдруг попросила его:

– Пойдём домой.

– Тебе плохо? – Он замер, тяжело дыша, стал вглядываться в её лицо. Оно было бледно, ни кровинки.

– Нет. Хочу домой. Пойдём.

И она судорожно зевнула. Рома пожал плечами, взял её за руку и повёл. Казалось, она слабела с каждым шагом, и ближе к дому Рома думал, что надо взять её на руки и нести, так тяжело она шла. Но всё же дошла, а на веранде опустилась в стоящее там старое, продавленное кресло.

– Ты что, яна? – Рома сел и с тревогой заглянул ей в глаза. – Тебе нехорошо? Зайдёшь в дом?

– Иди. Я посижу. Мне хорошо, – пробормотала она и снова зевнула.

Она не казалась больной, просто очень уставшей. Роме было тревожно, но всё же он оставил её на веранде, прошёл в дом, помыл руки и поставил чайник.

Когда вернулся, гостья спала. Свернувшись в кресле, совершенный зверёк.

– Эй, яна. – Он тронул её за плечо. Она не пошевелилась. – Эй.

Постоял над ней, слушая ровное дыхание. Потом взял на руки и отнёс в комнату, положил на кровать. Она не проснулась. Рома задёрнул шторы, чтобы солнечный день не мешал ей, а сам ушёл на кухню, сделал себе чай и стал смотреть за окно, на облетевшую яблоню, на которой висели чудом уцелевшие с бури мёрзлые яблоки. Как всегда, вспомнил деда с его ворчливым: «Мы не подохнем», – когда оставлял яблоки наверху для птиц, вспомнил свиристелей, каждый год налетавших, как суетливый ветер, облеплявших яблоню и снимавшихся так же разом, оставив её уже без яблок. Вспомнил и улыбнулся, подумав, что в этом году узнает, что же они так бурно обсуждают. Наверняка какую-нибудь ерунду.

Подумал, вспомнил о ведяне – и ощутил тревогу.

Вернулся в комнату. Она спала. Мерно, спокойно дышала. Тревоге, казалось, не за что было зацепиться, кроме одного: обычно она спала очень мало, и ночью, просыпаясь, он часто чувствовал на себе её взгляд, а днём – вообще никогда. Хотя, днём… Откуда он знает, что она делает днём, когда его нет? Может, как раз спит?

Рома лёг рядом, вытянулся и стал смотреть ей в лицо.

– Яна? – позвал. – Яна.

Ведяна не отзывалась. Он взял её ладонь. Она была холодной, будто вся кровь ушла из неё. Поцеловал тонкие пальцы. Они казались неживыми. Подул на них, сжимая в своих руках, будто пытаясь вернуть в них жизнь. Ведяна не отозвалась.

– Ну, спи, спи. Я тут.

Поднялся и потихоньку вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Но она проспала весь день, всю ночь, и утром, проснувшись, Рома увидел её с закрытыми глазами, спокойно спящую. Это его не на шутку встревожило. Он привык по утрам находить её рядом, следящей за ним, выжидающей. А теперь – вторые сутки пошли… Рома потрогал её лоб, руки, послушал дыхание. Дышала ровно, кожа была холодной, от пальцев пробило морозом. Он прижал ухо к её груди. В первый момент тишина испугала его, но потом он услышал гулкое, далёкое: тук. И через какое-то время, гораздо более продолжительное, чем он ожидал, снова: тук.

Он сел и посмотрел на неё. Ведяна спала, просто спала. Казалось, переживать не о чём. Может, это нормально? Может, у них всё именно так? Он корил себя за то, что не расспросил её о ней же самой, ничего о ней не знал и не понимал. Но ему и в голову не приходило, что она какая-то не такая, он давно убедил себя и привык думать, что она совсем как человек .

– Ага, совсем, – с досадой выговаривал себе Рома, гремя дверцей холодильника, наспех собирая какой-нибудь завтрак. Было уже девятый час, надо торопиться. Или наоборот – никуда не идти.