Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

– Жив, – удовлетворённо донеслось сверху. – Паразит ты эдакий.

Тёмычу хотелось ответить, но не получилось. Он дёрнулся – и ударился темечком обо что-то твёрдое. Оказалось, сзади – стена: он упал ровно за креслами, в узкий простенок. По счастью: рухнул бы на спинки, переломал бы рёбра. И ладно бы только рёбра, подумал Рома и стал медленно собираться: подтянул ноги к груди и перевернулся на бок. Перед глазами предстал ряд чёрных металлических ножек кресел, уходящий в перспективу. Пронизанный мутным светом, с бордовыми подбрюшьями, – вид казался сюрреалистическим.

Слева глаз резануло зелёным – там что-то лежало. Рома протянул руку.

– Ну, вставай, чего разлёгся, – ворчал Тёмыч, и Рома почувствовал, как в него вцепились пальцы – в руку, в плечо, а потом поддело снизу под рёбра, и по телу прокатила боль. Рома ахнул, весь сжался и развернулся в простенке:

– Не надо! Я сам. Сам.

Стал подниматься, опираясь руками в стену. Тёмыч не мог оставаться в стороне, всё равно тянул руки, то придержать, то подхватить, хотя нужды в этом никакой не было.

– Стеше ведь не скажем, правда? Не скажем, да? – бормотал, искоса поглядывая на Рому и пытаясь состроить приветливую гримасу. Лицо его было слегка встревоженное, но больше – заискивающее. – Нам ведь травмы на производстве не нужны?

– Травмы будут, если мы ей скажем, – проворчал Рома.

Тёмыч натужно захихикал.

– Так вот и я о том же! Ну, ты как? Нормалёк? – Он охлопал его по плечам, сбивая невидимую пыль.

– Живой, – заверил его Рома. Суета Тёмыча и правда возвращала к жизни. – А что случилось-то?

– Да это, ничё, такое просто, это там, переключатель, – затараторил он. – Скорость не та, назад пошёл, а тут – щёлк! Я понял, короче. В следующий раз не будет. Мамой клянусь. – И он осклабился до ушей.

Рома покачал головой. Легче всего сейчас было бы сказать Стеше, что эксперимент провалился. И всё отменить. А ещё лучше – Саму. Уж он точно сразу зарежет идею с полётами. Правда, под горячую руку может полететь и театр. Но это вряд ли, скорее схлопочет Тёмыч. Он это предчувствовал, не зря же так лебезил:

– Идти сам можешь? Айда, чайку сейчас… Или ещё чего, есть у меня, будешь? – Стал подмигивать как припадочный. Рома скривился:

– Не надо, у меня сейчас репетиция. Да отцепись ты. Не бойся, не помру. Иди давай.

Он слегка подтолкнул Тёмыча в плечо. Тот двинулся из узкого прохода, но тут же обернулся на Рому – идёт ли? Рома кивнул вперёд. Под рёбрами болело, отзывалось в правом плече, но в целом можно констатировать, что упал он удачно.

– Тёмыч, у нас рядов кресел сколько? – спросил Рома, шагая следом.

– Не знаю. Штук двадцать. А что?

– А я точно знаю. Семнадцать.

– И чего?

– Ничего. Смотри, что нашёл.

Тёмыч обернулся. Рома протянул зелёную бирку, подобранную под креслом. Это был значок, какие прибиты на крайних креслах, с торца. «Ряд 18» – значилось на ней.

– Это как? – Тёмыч вскинул непонимающие глаза.

– Не п-пригодилось. – Рома изобразил заикание Петровича. Тёмыч криво усмехнулся и потопал дальше к дверям. – А вот был бы этот лишний ряд, и я бы убился, – добавил Рома, выходя из зала.

Когда он вышел из ДК, было уже темно. Он вышел и остановился на крыльце. На улице было холодно, небо белёсое, ветер гнал плотные тучи. Дождя ещё не было, но воздух уже дышал им. Рома остановился и несколько раз вдохнул грудью. Он чувствовал, что ужасно устал за этот день – и после падения, и репетиции, и тяжёлой, нудной, ни к чему не приведшей беседе со Стешей, которая давила на необходимость «не ударить в грязь» и «сделать всё по полной». Весь день болели ребро, плечо, а к вечеру разнылась ещё и нога, так что быстро ходить он не мог и невольно морщился от боли, чувствовал себя старым и разбитым, что, конечно, не придавало ему бодрости ни на репетиции, ни при общении со Стешей, ни вообще.

И вот теперь, стоя на крыльце, он чувствовал себя так, будто вышел из плена. На улице было освежающе хорошо. За его спиной хлопала дверь, то и дело выходили люди и, склонив голову для борьбы со стихией, пускались вниз с освещённого крыльца на тёмную и ветреную площадь. А Рома понимал, что ему не хочется торопиться, что ему хорошо просто стоять и смотреть на белёсые, как дым, подсвеченные с брюха тучи, и ни о чём не думать. Всё суета сует и томление духа, подумал и вспомнил о ведяне, представилось, как придёт сейчас, а она дома, маленькая, тёпленькая, вся такая невозможная, но живая, и нестерпимо захотелось увидеть её прямо сейчас.

Пока шёл домой, чувствовал, как с каждым шагом возвращалась бодрость. Голова проветрилась. Нога прошла совсем – расходилась, решил Рома, – боль осталась только в ребрах, но её он за день научился не замечать. Подходя к дому, предвкушая встречу, он чувствовал себя уже другим человеком, так что даже не понимал, что мешало ему быть весь день нормальным, настоящим, вот как сейчас.

Поднялся на веранду, открыл дверь и позвал с порога:

– Яна!

Щёлкнул выключателем, стал стягивать ботинки, не расшнуровывая, с пятки.

– Яна, я дома!

Гренобыч, сонный, щурясь на свет, вышел и сел, лупя на него глаза, ничего не соображая. Рома наклонился, потрепал кота по лобастой башке, выпрямился и пошагал в дом.

– Яна, ты проснулась? Это я!

Он чувствовал себя в радостном возбуждении и предвкушении чего-то очень хорошего. Сразу отправился в спальню, правда, не особо надеясь там увидеть. Так и есть: ведяны не было. Кровать была не убрана, одеяло лежало скомканным, будто постель покинули недавно.

Это Рому приободрило. Он пошёл на кухню, по дороге зажигая свет. В другой комнате и на кухне её не оказалось. Заглянул в бывшую спальню родителей, потом в ванну, туалет, для чего-то проверил кладовку, не отдавая себе отчёт, заглянул даже за откинутую к стене дверь кухни, – но ведяны нигде не нашёл.

В недоумении и растерянности вернулся в гостиную и остановился. Он чувствовал себя обманутым. Он никогда не спрашивал, чем она занимается в его отсутствие, но всегда, когда он возвращался, она была дома, и он к этому привык так, что не мог себе представить другого.

И вот оно случилось – это другое. И это после того, как она сутки проспала. Рома просто не знал, что теперь думать.

В комнату тихонько вошёл Гренобыч, сел у стены и стал спросонок умываться лапой. Вид у него был как у человека, которого не вовремя разбудили и заснуть теперь заново он не надеется.

– Кот! – Рома бросился к нему. – Кот, где она?

Гренобыч поднял глаза не сразу, в них было недоумение. Он ничего не мог на этот вопрос ответить. Рома понял и зажмурился, пытаясь переформулировать так, чтобы и коту было доступно.

– Кот, она ушла? – спросил и снова уставился ему в глаза, как на допросе.

– Ушла, – согласился Гренобыч и хотел отвернуться, чтобы вылизать себе бок, но Рома перехватил его морду.