Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Другим открытием было, что люди и правда не слышат его. Теперь, когда для него самого этот звучащий всегда и всюду ненавязчивый голос стал естественным, он не понимал, как можно его не слышать. В пении была и информация, и связь всех со всеми – и только человек был лишён его. Почему так, Рома не мог понять. В ДК, на улице, всюду он пристально вглядывался в лица, пытался найти в них ответ – и понимал, что его просто нет: люди лишены этого по своей природе.

Впрочем, не все. Одним утром, уже подходя к ДК, Рома услышал на площади иступлённый вой, а потом смех и разухабистое пение. Выйдя, он остановился и увидел в другом конце, возле остановки, расхристанную, обтрёпанную фигуру, которая шла, шатаясь и размахивая руками, и выла. Он тут же узнал в ней Ленку, ту самую, свою бывшую одноклассницу. Но теперь Ленка выглядела не пьяной, а безумной. Она хохотала, цеплялась к людям, выпрыгивающим из остановившегося троллейбуса, а когда её кто-то грубо пихнул в плечо, поскользнулась, упала и стала на всю площадь жалобно причитать, как никто её не любит и никому она не нужна. Люди брезгливо обтекали её с двух сторон.

– Тихая так-то, – услышал Рома проходивших мимо женщин – они явно обсуждали Ленку. – У нас на Рябининской жила.

– Мозги пропила, – кивала головой вторая.

– Мать её там ещё, в третьем подъезде, – продолжала первая. – Нормальная так-то.

– Да обострение это. Осеннее. У них так. Весной и осенью…

Продолжая разговаривать, они вошли в администрацию. А Рома вдруг понял, что Ленку корёжило именно от пения, именно от неумолчного этого голоса со всей той грустью, о которой он пел сейчас. Может, она его и не слышала, во всяком случае, точно не осознавала, но он всё равно проникал через её расшатанную нервную систему, через её прозрачное от алкоголя сознания – и вот Ленка выла и корчилась, не понимая отчего. Она была сейчас похожа на животное, и Рома понимал, что помочь ей ничем нельзя. Да и не видел необходимости. Посмотрев на Ленку, он пошёл в ДК.

Там шли последние репетиционные дни. Готовились актёры, готовили сцену – выстраивали декорации, подгоняли реквизит. Репетировали теперь не в музее, а в зале, отодвинув на утро все плановые музыкальные прогоны. Художница ДК, неопределённого возраста маленькая, сухонькая тётя Лиза, со спины похожая на девочку, но грустными глазами спаниеля выдающая, что смотрит на мир уже не один десяток лет, – эта тётя Лиза вдруг ощутила себя чуть ли не самым главным человеком в спектакле и вела бесконечные примерки костюмов, бесцеремонно выдёргивая актёров с репетиции. Хотя было решено, что специальных костюмов не будет, одежда самая обычная, в чём ходят каждый день, – casual, сказал было Рома, но его мало кто понял, – тётю Лизу это не избавило от уверенности, что без правильно подшитых штанов и без хорошо подогнанной блузки спектакль провалится, не начавшись. Сопротивляться ей было бесполезно. Приходилось останавливать репетицию и ждать, пока она что-то подшивала или подворачивала прямо на человеке. Человек в этот момент виновато улыбался. Тётя Лиза удалялась, сцену начинали сначала.

Несколько раз прибегал дядя Саша, сидел в первом ряду, вздыхал и ахал в самых драматических местах. Не выдерживал, вскакивал и подбегал к Роме, который обычно расхаживал у сцены, хлопал по плечу:

– Театр же, настоящий театр! Из ничего ведь, из ни-че-го! Ну ты… Ну я не знаю! Уважаю. – И восторженно вглядывался в глаза. Рома пожимал плечами. Для него слово театр не было похвалой, поэтому он не знал, как реагировать.

Время от времени являлись и Стеша, и Сам. Этот тихонько сидел где-нибудь на заднем ряду, не подавая голоса, ничего не говоря, так же тихо уходил в дальнюю дверь, тогда как Стеша обязательно принималась критиковать и комментировать. Рома останавливал репетицию, терпеливо ждал, пока она выговорится, не соглашаясь и не споря. Когда она уходила, продолжал как шло. Он уже давно решил, что никакого профессионализма от собравшихся для этой постановки людей не добьётся, да и глупо его ждать, а поэтому позволял событиям течь своим чередом, спектаклю – выстраиваться самым естественным для него образом, как получалось у актёров, как складывались сцены.

Сам он жил теперь только им: до премьеры оставалось каких-то две недели.

Но, конечно, как бы к нему ни готовились, день спектакля подкрался незаметно. Накануне Рома допоздна писал, потом всё сводил в один файл, рассчитанный по секундам сцен – он хотел доверить включение музыки Тёмычу, а для этого надо было всё выстроить так, чтобы тот даже не думал о происходящем, следил только, чтобы звук был всегда. И между тем, даже если сцены вдруг затянутся – чего от его актёров можно было ожидать – или сократятся, музыкальная канва должна остаться актуальной. Рома давно это придумал, а вот взялся в последний день, поэтому просидел всю ночь, соединяя, дополняя, обрезая, заполняя паузы; в итоге так и заснул в кресле.

Разбудил его Тёмыч, притащившийся утром на работу.

– Какие люди! – пророкотал он над головой Ромы, так что тот вздрогнул и открыл глаза. Тёмыч лыбился всей своей оспятой физиономией. – Дома уже не ночуешь? Жена выгнала?

Рома сел, с трудом соображая, как он здесь оказался, вспомнил – и дёрнулся к мышке, разбудил компьютер, уставился в окно программы: вдруг показалось, что он мог забыть сохранить всю работу.

Но нет, всё было нормально, файл, готовый, выпестованный, на месте.

– Я тебе потом… – начал говорить хриплым спросонок голосом, но горло свело. Он сглотнул всухую. – Потом всё покажу, – закончил глухо, поднялся и поплёлся в туалет, возвращать себя к жизни.

ДК уже был погружен в суету, какой обычно здесь не бывало. Казалось, в премьерном возбуждении находились все, даже кто не занят в постановке. Актёры собрались к полудню. Они находили необходимым подняться в рубку, просунуть голову в дверь, найти глазами Рому и подобострастно поздороваться.

– Ещё один отметился, – весело отсчитывал Тёмыч. – Засвидетельствовал своё почтение господину режиссёру.

Рома тоже кивал в ответ и отворачивался, делая вид, что ужасно занят, хотя на самом деле ничем не мог заняться весь день, но и тянуть нервы с актёрами ему не хотелось. Выбираясь иногда из рубки, видел, как они собираются группками в коридорах и на лестнице ДК, повторяют сцены, перекидываются диалогами. Рома старался не слушать и даже не смотреть в их сторону. Они выглядели бесприютными, словно им некуда было приткнуться. На самом деле – и Рома это понимал – они просто не хотели идти наверх, в музей, или укрыться в какой-нибудь другой комнате – им бы там казалось, что они пропустят момент, когда откроют зал и их наконец пустят за сцену.

В зале шли последние технические приготовления. Из рубки было видно, как деловито расхаживает там Петрович, что-то укрепляя и приколачивая. Помогать ему был допущен только Капустин, и то на правах «подай-принеси»: то и дело он выходил, и Петрович аккуратно запирал за ним дверь, через какое-то время подходил к ней снова, прислушивался – видимо, у них была отработана система условного стука – и впускал Кочерыгу с удлинителем, каким-нибудь пакетом или обрезом ткани.