Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

– А пояс? – спросил он.

– Что – пояс? – Тётя Лиза не обернулась.

– Мне нужен пояс. Как я…

– Ах, ну конечно! – Она принялась снова швыряться на стульях и скоро достала плетёный красный пояс. – Вот. Что же вы стоите? Переодевайтесь! Время!

Рома понял, что пора ретироваться.

– Да, да, я там. Там! – Он дёрнул к двери.

В тот момент, как он заскочил в реквизиторскую, по всему ДК прокатился непривычный звук, который он не мог не опознать, – первый звонок. Нервы дёрнулись, захотелось ускориться. Он забегал из угла в угол. В реквизиторской оказался Петрович, сидел на стуле посреди гор коробок и тряпья и пил кефир. Он меланхолично поворачивал голову за Ромой. Потом откусил от большой булки и спросил, жуя:

– П-потерял чего?

– Снеговик. Тут был. – Рома остановился, огляделся и отчётливо вспомнил, как посадил его на стул у двери. На этом же стуле теперь сидел Петрович. – Видел?

– Неа. – Тот равнодушно пожал плечами и отхлебнул. – Мы… м-может, Стеша?

– Она приходила? – спросил Рома с ужасом, не понимая всю бредовость вопроса.

– П-приходила. Вроде, – снова пожал плечами Петрович. – Не знаю.

Нет, при чём тут Стеша, сдался ей снеговик. Рома ринулся снова, перетряхивая коробки в углах и выкидывать вещи на пол.

– А м-может, не Стеша. Эта, С-сывета была ещё вроде, – продолжал тем же меланхоличным голосом Петрович. – Ну, из с… с… секретарской. Мы… м-может…

– Ей-то зачем? – прорычал Рома в отчаянье, выныривая из гор тряпья. Снеговика не было. Это было ужасно, но факт – его не было.

Он выскочил из реквизиторской и стал искать за кулисами. Актёры с удивлением уставились на него: похоже, лицо у него было совершенно безумное. Они поднимались, когда он подскакивал к ним, заглядывая под стулья. Готов уже был спрашивать, не видел ли кто, но тут в воздухе дважды мелодично прострекотало.

Рома обмер и остановился.

Он слышал, как гудит, наполняясь людьми, зал. Слышал, как шоркают ноги, хлопают тугие спинки кресел, перекликаются голоса. Как вздыхают, переводя дыхание, взволнованные актёры. Как шуршит на рельсах кран, послушный руке Тёмыча, подъезжает к сцене.

И всё бесполезно. Потому что снеговик пропал. И весь спектакль пропал, если не будет первой сцены. Если река не вынесет Итильвана. Если та река, что сейчас наполнялась людьми, их шепотом, шорохом, дыханием, не породит сына, на которого будут все надежды, все чаяния.

Весь спектакль.

Чувствуя себя обречённым, Рома наклонился. Пластмассовыми пальцами, как мог быстро, расшнуровал кроссовки и стянул их вместе с носками. Без единой мысли в голове, стал натягивать белые штаны прямо поверх джинсов. Они большие, наделись легко. На свитер натянул рубаху. Подвязался поясом. Красный пояс на белой ткани – это красиво, хотя и слишком, для Итильвана – слишком. Ну и ладно, что же теперь. Зато босой. Босой, как и положено Итильвану – сыну реки, бездомному, не от мира сего.

Он скользнул за кулисы и стал быстро подниматься вверх по чёрной лестнице. Слаженно и тихо, как будто каждый день делал это.

Сверху зал и правда казался рекой, живым, колышущимся её дном. Она тихо шумела, она жила своей жизнью, и Рома понял, что ему нравится смотреть на людей именно так.

Их было много. Казалось, сошёлся весь город. Никогда ещё их зал не был так полон. Стояли в проходах, сидели на ступеньках. У самой сцены с обеих сторон были установлены камеры. Они оглядывали то и дело головы, выхватывая кого-то, потом опять оборачивались к спящим кулисами. Чаще всего снимали, разумеется, первый ряд, где сидели главные люди: те самые, кого видел Рома днём, во главе с дядей Сашей. Те самые, которых била ведяна три месяца назад.

Рядом с дядей Сашей Рома увидел маленькую Любовь Павловну. Дядя Саша нежно придерживал её за локоть.

Рома поймал себя на том, что забыл, ради чего поднялся. Волнение отступило, осталось только холодное понимание. Внизу прострекотало три раза, потом раздался записанный голос Стеши: «Уважаемые зрители! Просьба отключить мобильные телефоны». Стешин голос не отличался мелодичностью, зато был требователен настолько, что никто не смел ослушаться – по залу замелькали белые экраны. Тёмыч стал тушить свет. Пять минут – и всё начнётся.

Что начнётся?

Рома быстро прошёл на середину полукруглой конструкции и остановился – крана не было. Кран, который должен был ждать его здесь, который Тёмыч должен был подогнать сюда, к центру, еле угадывался у дальней стены. Там, над светящейся рубкой. Где маячит Тёмыч – Рома мог разглядеть тёмное пятно на светлом фоне. Сидит и отсчитывает время, чтобы дать старт, чтобы включить музыку и всё начать.

Но что начать, если кран там – а он, Рома, здесь?!

Позвонить! – вспыхнуло в голове, и Рома полез в карман джинсов, который сейчас был под брюками, запутался, еле достал. Ему казалось, что он двигается сейчас очень медленно, как будто в воде. Достал, набрал. Та же сладенькая музычка. Ну же, ну. Где ты там? Возьми трубку! Дьявол… Или Тёмыч, послушный голосу Стеши, тоже отключил звук? Нет, не берёт.

Тут прошли отсчитанные две минуты, и поплыл по залу искусственный дым. Робко зажёгся первый прожектор – зелёный, потом, как будто сам собой – второй, алый, глубоко над сценой, озарил отсветом зал. И тут же включилась музыка: глухие, низкие, будто идущие из глубины звуки, стали наполнять пространство, плеск волн, и лёгкое бормотание воды, и шум, и бурление, как будто нырнул и плывёшь, и вода тебя окружает.

А потом совсем другой звук поплыл над всем этим. Так что Рома сел на прутьях и перестал вглядываться в темноту, ожидая, когда двинется кран. Потому что услышал пение. Накатываясь издали, будто воспоминание, будто еле слышные обрывки с другого берега, оно становилось всё громче и отчётливей: пели его бабушки, которых он записывал когда-то в деревне, но пели они не то, что сохранила магнитная лента: они пели про Алёшу, пасущего коней на другом берегу Итили, про Алёшу, потерявшего свой табун. Пели его любимую песню. Он помнил, как они это пели: перед глазами как живые вставали их лица, их смятые морщинами губы, раскрывающиеся песней рты, запавшие глаза, напряжённые, потустронние. Но он помнил ещё, что под запись они ему про Алёшу не пели, ему так и не удалось это записать.

И вот они пели. Через плеск и шелест реки долетали их голоса – молодые, живые. И ами запевала, уверенно и просто, с тем скрытым знанием жизни и смерти, которое проявлялось у этих людей только в момент пения и никогда больше. Рома помнил это и слышал сейчас – а внизу оживала река, она несла волну за волной, она дышала, пришепетывала, и будто запись его памяти, его собственной памяти, летела над водою: