Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

– Давно? – спросил и тут же снова почувствовал несуразность, невозможность такого вопроса. – Ммм, куда? Она сказала, куда ушла, кот?

Гренобыч глядел возмущённо, потом вырвал морду, поднялся и отошёл. Вспрыгнул в кресло, потоптался там, развалился, откинувшись к спинке, и стал вылизывать мех на сером брюхе. Ничего, кроме невнятного, недовольного ворчания, от него не долетало. Рома чувствовал, как его охватывает отчаяние.

– Кот, пойми, – он подсел к креслу и заговорил, не задумываясь о том, насколько его слова доступны животному, – она же спала. Как она могла уйти? Я волнуюсь, кот. Если она спала, то как ушла? И почему ушла? Она никогда не уходила. Что-то случилось?

Заваленный этой кучей вопросов, Гренобыч стал подёргивать хвостом и шкурой, будто его кусали блохи. Наконец не выдержал, перевернулся, сел и злобно взглянул на Рому. Видно было, что ему не хочется иметь с таким дураком дело, но всё равно придётся, деваться некуда.

– Она спала, – сказал он зло. – Она спала и ушла. Ушла и спала.

– Как это? – изумился Рома. – Не просыпаясь?

– Она спала! – не выдержал кот и встал на все четыре лапы, его хвост извивался из стороны в сторону. – Не просыпалась, спала!

– Хорошо, хорошо, – быстро стал соглашаться Рома, понимая, что, если кот сейчас уйдёт, он совсем ничего не узнает. – А куда? Ты знаешь? Она сказала куда?

– Куда все, туда и она, – фыркнул Гренобыч. – Куда все они . Ты не слышишь? Не слышишь зов ?

– Нет, – ответил Рома растерянно. – А что за… зов?

Гренобыч не выдержал, выпрыгнул из кресла и пошёл на кухню, злобно подёргивая шкурой и обивая бока хвостом. Рома хотел бежать за ним, но остановил себя. Да, он не понимал, о чём шла речь, но не мог бы сказать, что совсем этого не знает. Он почувствовал вдруг, что знал, точнее, что-то в нём знало, поэтому расспрашивать сам себя он мог бы с тем же успехом, что и кота – Гренобыч так же не мог ничего объяснить, как и сам Рома.

Он сел на полу, привалившись к креслу спиной, и так сидел, стараясь ни о чём не думать. Он понимал уже, что остался один, это чувство затопляло его. Но это было не просто одиночество. Не просто чувство брошенного человека. Отчего-то он верил, что ведяна ушла не от него , а просто ушла, но это ничего не меняло: он чувствовал себя оставленным в мире, законов которого до конца не понимал, в мире, в котором ещё не научился полноценно существовать. И как научиться без ведяны, не мог представить.

Оглушённый, он вышел из дома. Остановился на крыльце. Сумерки были живые и беспокойные – ветер крутил воздух, свет из окон соседей мелькал через мельтешащие деревья у забора. Рома обошёл дом и остановился у тёмной, голой, холодной под пологом белёсых туч яблоней. Она беспокойно качала кроной и, казалось, старалась плотнее встать в землю, ещё больше раскрыться во все стороны, чтобы устоять на ветру.

Рома стоял под ней и ни о чём не думал. Холодный воздух невидимо двигался вокруг, жил, волновался, посвистывал в ветках. Пахло осенью, перегноем, засыпанием и мокрой землёй.

И вдруг он услышал . Услышал так просто и естественно, что не сразу понял – показалось, что слышал всегда, успел привыкнуть настолько, чтобы не замечать, но вот только настроился – и услышал по-настоящему.

Тихое, но внятное пение, идущее ниоткуда. Женское. Задумчивое. Высокое. Летящее и мягкое. Он поднял голову. Сначала показалось, что звук шёл с неба, но быстро понял, что это не так – пело всё вокруг: пела яблоня и пьяно пахнущая прелью земля, пели тучи над головой, пела невидимая отсюда Итиль. Без слов, один мотив, похожий на колыбельную, и от него на душе становилось одновременно хорошо и тревожно. Хорошо – потому что не могло быть ничего более естественного, чем это пение, тревожно – потому что это и был зов .

Голос звал, и всякий, кто слышал его и понимал, не мог противиться ему – Рома почувствовал это всем своим телом. Захотелось что-то сделать. Непонятно что, но что-то важное. Спрятаться в какую-нибудь норку или берложку, дупло, домик, сделать его себе срочно, прямо сейчас, а если нет – то идти куда-то, бросить всё и идти, идти без устали туда, где будет тепло и норка уже не понадобится. Голос звал уснуть тех, кто не мог терпеть холода, он звал умереть тех, кто не мог бы в нём жить. Голос предвещал зиму.

Рома долго стоял и слушал. Сперва ему казалось, что пение вот-вот прекратится, но потом понял, что этого не произойдёт, что оно звучит всегда, и всё живое слышит его, сверяет по нему свою жизнь и понимает о грядущем, и только он один – или не один? Рома не мог в этот момент понять свою видовую принадлежность, – не слышал его до сих пор, и всё-таки как-то жил, что-то делал. Роме сейчас это казалось странным. Странным и неестественным – выживать, не слыша этого пения, быть глухим в мире, где слышит все.

Теперь он точно знал, что случилось с ведяной. И где она. И что она не придёт до весны – об этом тоже пел голос. И не имело смысла её искать. Она была в безопасности, как медведь в берлоге, белка в гнезде, барсук в норе, жаба, зарывшаяся в грязь, ящерица и змея в прелых листьях. Она была дома, и никто, даже Рома, – никто не был ей нужен сейчас.

Он вдруг почувствовал, что стоит в одних носках, и они уже насквозь сырые – как был дома, так и вышел. Наклонившись, снял их; по телу продрало ознобом, как поставил ноги на мокрую и холодную землю. Постоял и вернулся в дом. Теперь можно было поужинать. Можно было лечь спать. Можно было впервые за это время войти в Сеть, проверить почту, почитать новости. Почитать книжку. Послушать музыку. Сделать что-то, чего всё это время не делал. Сердце успокоилось, тревога улеглась.

А пение это – он теперь твёрдо знал – больше никуда от него не уйдёт.

Так и случилось. С того дня, проснувшись и ещё не открыв глаза, он уже слышал – отдалённое, приглушённое стенами, но всё же пение было. Теперь Рома мог различать в нём интонации, фразы и смыслы. Солнце, мороз, хорошая погода – понимал он и только тогда открывал глаза и смотрел в окно, чтобы убедиться: да, солнце, да, холодно, и погода действительно хорошая. Будет снег, снег, снег, надо спать, спать, спать, – слышал в другой день, и действительно: небо было, как сырой войлок, сыпало, не переставая, так что хотелось одного – спать.

Это вдруг открывшееся ему пение удивительно придавало сил, не позволяло впасть в уныние, и он каждый день чувствовал себя бодрым и приподнятым. Опустевший без ведяны дом не выглядел брошенным: пение будто бы соединяло их, и Рома, постоянно думая о ней, понимал, что не тревожится. Завтракая, он открывал окна, чтобы слышать лучше, и проветренный, выстуженный, пронизанный солнцем дом стоял праздничный и словно бы к чему-то готовый – и ровно так чувствовал себя сам Рома. Уходя на работу, двигаясь по городу, он ловил себя на том, что ни о чём не думает, как в лесу. Его сперва удивило это – он и не знал, что может так в городе. Он привык смотреть на город, как на серую, тесную среду, неестественную для жизни. И вдруг он осознал, что животные, деревья и птицы, живущие здесь, не видят город таким. Город для них был просто местом обитания, так же включённым в общий ток бытия, местом чуть более грязным, но таким же естественным. Ничто не отделяло его, не делало изгоем относительно леса, или поля, или реки. Город так же жил в ритме земли, здесь также было слышно это пение. Для Ромы это было действительно удивительное открытие.