Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

На площадь он вышел с непривычной стороны – от остановки троллейбуса. ДК издали казался спящим: утренних мероприятий не было, до вечерних секций далеко, никто не заходил, не хлопал дверями. Он стоял в глубине площади монолитом, оплотом культуры, и Рома улыбнулся, увидев его с этой точки: он был такой же нелепый и смешной, как напыщенный и глуповатый человек.

В фойе было пусто. Точнее, почти пусто. Никто не бегал, не суетился, не раздавал распоряжений. Только в глубине, у стены, стояло несколько человек. Рома узнал троих из ЛИСа – обе девушки-ботанички и молодой человек, который играл во вчерашней пьесе неверующего мужика Кирилла. Рома подивился, что за всё это время так и не выучил их имён, различал по ролям. Ещё там была девушка с большим микрофоном и оператор с камерой, они оба нацелили свои орудия на дядю Сашу, который с уверенным видом стоял перед ними и говорил на запись.

– Работы предстоит много, – долетело до Ромы по гулкому пустому пространству фойе. – Это и проведение народных, национальных, хочу подчеркнуть, праздников. Не тех показнушных, советское наследие нам надо оставить, а настоящих, по канонам. Необходимо привлечение молодёжи, ради знакомства с традиционной культурой, коренными ценностями. Это можно делать здесь, на базе нашего Дома культуры. Ещё развивать музей, открывать новые экспозиции. В городе есть уникальный архив, который ждёт своего рассмот…

На этих словах дядя Саша сбился, потому что одна из девочек-ботаничек, которая стояла лицом к двери, заметила Рому. Её глаза расширились, она вытянула шею и принялась интенсивно кивать в его сторону, не произнося при этом ни слова. Дядя Саша обернулся, и все обернулись вместе с ним. Оператор опустил дуло камеры и выглянул из-за её чёрного бока.

– Рома! – первым выдохнул дядя Саша и ринулся к нему. Остальные поспешили следом, будто их повлекло волной. – Роман Никитич, дорогой! Мы же тебя ждём! Вчера… это просто… это прямо я не знаю… потрясающе, весь город, все зрители, все вот прямо, ты знаешь – это же что такое было-то! Шик! Восторг! И ты, ты всё – я знаю, не могу, прости, не могу удержаться!

Он добежал и стал жать ему руку, заглядывая в глаза. Лицо его стало таким же мягким и наивным, как Рома помнил, потеряло напыщенность, а речь – гладкость. Обычный, прежний дядя Саша, восхищённый и увлечённый. Рома улыбнулся.

– Ну что ты, при чём тут я. Всё они. – Он кивнул на ребят и протянул руку парню, но тот будто не заметил и не пожал. Они все вытянулись под его взглядом и смотрели с нездоровым восторгом. Из-за их спин выдвинулась журналистка, кивнула оператору, тот протиснулся тоже и стал налаживать камеру. Дядя Саша заметил их, приосанился, сделал шаг в сторону:

– Пару слов для прессы, Рома, надо, – стал убеждать с серьёзным видом, заглядывая в глаза. – Национальный подъём, ты понимаешь, всё это чтобы. Степанида уже готова, счастлива, чтобы ещё раз, опять, и ребята, актёры. Любовь Петровна – да, всё это, обязательно такое! Восторг, восторг! И дух, и колорит! И главное-то! Итильван! – выдохнул дядя Саша и замотал головой, зажмурившись, растеряв все остатки слов. – Откуда, как?! С полётом, Ромочка, это было – просто – я не знаю… что?! Голограмма? Это… как оно… лазерное шоу? Но слушай – как живой! Это ты прямо… ну очень!

В этот момент в лицо Роме придвинулся микрофон в большом чёрном ветроуловителе. Замаячило лицо журналистки: красные губы, из черноты ресниц глядящие тёмные глаза, неестественно золотистая копна волос. Красные ногти на чёрной ручке микрофона.

– Роман Никитич, два слова о вчерашней премьере: ожидания оправдались?

– Я ничего не ждал. – Он пожал плечами, обернулся к камере. Она методично и равнодушно всасывала их время. Воронку затягивало в чёрный раструб. Лица человека за чёрным аппаратом он не видел.

– Ну как же, репетиция, подготовка… Говорят, у вас уже был опыт работы в постановках? Вы работали за границей? Расскажите, как вам пришёл сюжет этой пьесы?

Журналистка говорила как автомат. Глаза её не менялись, крашеные губы двигались без эмоций. Похоже, она не очень понимала, о чём спрашивает. Вечером посмотрит запись, поймёт.

– Мне ничего не приходило. Вся пьеса, весь сюжет – это они. – Рома кивнул на ребят, которые всё ещё стояли по струнке. – Без них бы ничего не было.

– Нет, ну вы всё-таки расскажите, как проходила работа, наши зрители…

– Я просто делал, что они хотели.

Микрофон опустился, лицо вытянулось, глаза смотрели с недоумением. Рома понял, что сказал всё, что мог. Обернулся к дяде Саше и пожал ему снова руку. Ему нравился этот человек, хоть он и научился менять маски быстрее, чем думал, зачем ему это.

– Саш, встретимся. Я к себе.

И, больше ни на кого не глядя, стал подниматься по лестнице. «Блин, ну и что это было!» – пролетело возмущённое по фойе голосом журналистки.

– Ром! – услышал в спину, когда уже был на своём этаже. – Ром, погоди! – Он остановился. Дядя Саша догнал его и замер. Только что бежал, хотел даже, похоже, развернуть его за плечо, но будто ударился о его взгляд и обмер. – Ну, ты чего! Люди к тебе, час ждали, а ты как-то… прямо. Это же телевидение, это надо, понимать должен. Город гудит…

– Я им всё сказал. – Рома пожал плечами. Он понимал, что дядя Саша ждал от него другого. И, наверное, раньше он мог бы ему подыграть, но сейчас не хотелось. Как и задумываться, почему так. Теперь ему хотелось делать только то, что он чувствовал правильным. Любое другое поведение казалось невозможным. Он понял это, когда увидел втекающее в камеру время.

– Но Ром! Сейчас такие перспективы открываются! Это же чтобы – прямо вот бери и начинай: национальный центр, театр, культура! Всё как хотелось! Прямо вот сейчас! Я ещё это – ну, такую базу, чтобы прямо… ну вот там…

– Ты делай, делай. – Он положил руку ему на плечо. Почувствовал, как дядя Саша под его ладонью замер, будто стал из дерева. – Это тебе нужно, я понимаю.

– Это всем нужно. Итилитам – всем! Триста лет нас не знали, не замечали, как нацию, я имею в виду, триста лет нас не было, кое-как выжили, и вот же, вот, теперь самое, самое то, люди почувствовали, они поверят!

Дядю Сашу при каждом слове будто пробивало изнутри. Словно некая сила рвалась через него, и он рвался вместе с нею, всей душой желая того, о чём говорил.

– Хорошо. Что ты хочешь? От меня.

– Воссоздать нацию! – сказал дядя Саша со всем пафосом, выпятив грудь. – Вернуть то, что было.

– Но это невозможно. Во-первых, никто не знает, что было, а во-вторых… Всё меняется. А если что-то уходит, значит, оно людям не нужно. Просто – не нужно. То, что нужно, не уходит.

– Нет, нет, – дядя Саша замотал головой, как упрямый бык. – Я хочу вернуть культуру. А культура – это то, что создаёт нацию. Я верю… ну, что можно… чтобы было. Культура, песни, история…