Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Рома ухмыльнулся, хотя не хотел.

– Только порядок не такой: нация создаёт культуру, а не наоборот. Ты хочешь идти обратным путём.

– Нет! – рявкнул дядя Саша, но тут же осёкся и сказал тише: – Нет. Нация никуда не делась. Они просто забыли. Мы забыли. Люди не чувствуют корней. Поэтому. Потому что…

– Они забыли, потому что перестали в этом нуждаться. То, что нужно, не забывается, я про это и говорю.

– Нет, нет, людям нужно! – почти с испугом затвердил дядя Саша. – Они просто не знают. Не знают, откуда что брать. А мы покажем. Мы всё откроем и покажем. А иначе-то как?

– Иначе? – Рома пожал плечами. – Ну, что-то другое появится. Появляется уже.

– Но это же чу-жо-е! А нам нужно своё, ты понимаешь?

– Нет ни эллина, ни иудея, – пробормотал Рома, снимая руку с его плеча. Разговор был бессмысленный, он уже понимал это.

– Нет, ты, главное, не отказывайся, ладно? – бросился к нему дядя Саша, почувствовав его настроение. – Я тебя особо это… ну… привлекать не буду. Так… ради совета, а? Ну, может, ещё чего. Театр вот. Ты же не хочешь бросать театр? Здорово же получилось. Все теперь хотят. Любовь Петровна, актёры, зрители, Степанида…

– Любовь Петровна пусть занимается. Я же её просто заменял.

– Да, но она говорит – у тебя талант! Иначе бы не было… А с полётом! Ты знаешь, это же просто гениально – с полётом! Никто не понял – Рома, как?! Никто не понял!

Только не рассказывай. Никому не рассказывай.

– Это кукла была, Саш, – сказал Рома и отвёл глаза. – Набитый ватой снеговик.

Дядя Саша вгляделся в него, а потом рассмеялся, приобняв за плечи:

– А ведь врёшь. Врать-то не умеешь – а врёшь. Ну ладно, не хочешь говорить, и не надо. Пусть секрет. Я же всё понимаю – я всё, правда… Ты, главное, не отказывайся. Хорошо?

– Ладно, ладно. – Рома взялся за ручку двери. Он стал уставать от дяди Саши, от этого разговора, в котором не было смысла. – Только ведь я тебе не нужен. Тебе никто не нужен.

Дядя Саша смотрел на него, будто не понимал. Потом протестующее замахал руками:

– Нет-нет, что ты, ну как же, без тебя, это как же…

– Хорошо, хорошо, я здесь, – перебил Рома, лишь бы не спорить. – Если что – всегда здесь. – Кивнул, прощаясь, и вошёл в рубку.

– Это надо, как всех всколыхнуло-то! – осклабился Тёмыч вместо приветствия. Он сидел с кружкой чая лицом ко входу, и лицо это было язвительным. Рома понял, что он подслушивал. – С утра на ушах стоят. Стеша. Сам прибегал. Прикинь – Сам! Удостоил. Ты давай вовремя приходи, а то достанут.

– Да это только сегодня. Завтра уже пройдёт.

– Пройдёт, как же, – хмыкнул Тёмыч. – Ты у них теперь за кого-то, я не знаю… пророка, что ли. Чуда ждут. Когда по воде ходить будешь? Людей исцелять. О, может, я тебе свою мутер подкину? А то она на больничном вторую неделю, задолбала, житья никакого. Хоть из дома беги. Может, ты её это – того?

Он сделал какой-то мутный жест руками. Рома поморщился и обернулся к своему компьютеру. Включил, стал щёлкать мышкой.

– Отстань. Не умею я никого лечить. Да и вообще ничего не умею, – повторил он, и вдруг что-то запоздало щёлкнуло в мозгу, он обернулся, пристально вгляделся в Тёмыча. Какая-то непонятная, раздражающая, скребущая деталь в его облике не давала покоя. Но Рома не мог уловить, какая и где.

– Чего? – Тёмыч заёрзал под его взглядом. – Ты это, давай потише. Нормально всё?

– Нормально. – Рома ответил не сразу и заморгал, разгоняя наваждение. Вернулся к компьютеру, продолжил щёлкать мышкой – сегодня кинопоказ, он хотел заранее приготовить файл. Он уже понял, что раздражало его в Тёмыче, что казалось лишним, инородным. Увидел, но сделать с этим ничего не мог. – Ты бы сам к врачу сходил, – сказал, не отвлекаясь от монитора. – Мне сдаётся, у тебя язва начинается. Чем раньше сходишь…

– Чего! – Тёмыч поперхнулся, поставил на стол кружку и с неприязнью уставился на него. Рома это чувствовал, не оборачиваясь. – Вот спасибо! Вот вообще… ничего лучше сказать не мог, а?

– Я при чём? – Рома пожал плечами. – Ты лучше не злись, а сходи и проверься. И пирожки эти не жри, – он обернулся и кивнул на жареный пирожок в пакете, который лежал рядом с пультом. – Они жирные. Тебе вредно.

– Ага, лучше тебе скормить, – буркнул Тёмыч, отворачиваясь в кресле.

– Можно и мне, – усмехнулся Рома, возвращаясь к монитору. Тёмыч глянул на него злобно, потом демонстративно взял пирожок, развернул и смачно откусил половину, стал громко жевать.

– Потом не говори, что я тебя не предупреждал, – бросил Рома через плечо.

Тёмыч закашлялся, поперхнувшись, выплюнул остатки в пакет, со всей злости запустил в мусорное ведро и шумно вышел из комнаты.

Через несколько дней жизнь его стала походить на странный, сюрреалистичный сон, из которого Рома никак не мог выбраться.

Всё началось с того, что Тёмыч, скрепив сердце, сходил ко врачу, пожаловавшись на боли в желудке, – и обнаружил гастрит и начало язвенной болезни. Тут же по ДК и по городу поползли слухи. Говорили, что Рома излечивает людей взглядом, заряжает воду и даёт настои лечебных трав. Говорили также, что во время спектакля он летал над залом без видимых подручных средств. Видео с этим полётом в первый же день появились в Сети, снятые на несколько мобильных со зрительских мест, однако все были такими мутными и контрастными из-за яркого луча, что понять, что там летит, было невозможно. Однако никто об этом не задумывался. Как-то само собой стало понятно: конечно, летал; раз умеет лечить, почему бы не летать?

В ДК потянулись люди.

Они стали приходить к Роме, разыскивали его по зданию, поджидали на улице. Они заглядывали в глаза, терялись и не могли начать разговор, а только жадно, с испугом вглядывались в него, пытаясь понять, пытаясь соотнести с тем, что сами себе придумали. Рома усмехался, отворачивался и спешил пройти мимо. Он понимал, что они видят в нём не то, что в нём есть, ждут от него не того, что он мог бы им дать, и поэтому их ждало неизбежное разочарование. О себе же он знал точно, что ничего не умеет.

Поэтому если всё же останавливался, если заговаривал и позволял себе отвечать на их вопросы, так только потому, что понимал: он видел немного больше, чем они, – и всё. Это не делало его лучше или умнее их. Просто он видел. Взгляда в чёрный колодец, образующий их жизни, было ему достаточно, чтобы понять, откуда тянутся их болезни, и прежде, чем они начинали рассказывать о себе, он уже знал, что с ними. Но этого было ему достаточно и для того, чтобы понять, что никто, совсем никто, кроме самого человека, не сможет ничего исправить, вылечить, залатать, починить.

Поэтому с каждым он говорил по-разному. Кому-то советовал срочно идти лечиться, другим – перестать это делать, потому что ничего другого они уже не хотели. Кому-то, кто жаловался на бедность, велел сразу же, не медля, устраиваться на первую подвернувшуюся работу, просто чтобы прекратить это нытьё, а другим велел уезжать в город побольше и искать работу там. Одним матерям, жаловавшимся на детей, он советовал отстать от ребёнка, месяц не заглядывать в дневник и вообще снизить контроль, а другим велел сейчас же идти в школу, забрать чадо с уроков, покататься с ним на лыжах или пойти в кафе.