Федор Чешко - Между степью и небом [litres]

А потом тихонько проскулили дверные петли, и из открывшегося чёрного проёма (Михаилу сперва примерещилось, будто прямо из стены) вышагнула ОНА.

Странно, но тогда Мечников её не узнал, хоть уже долгонько вздыхал тайком по рыженькой батальонной медичке. Впрочем, быть может лейтенант не узнал бы эту нездешнюю Вешку (то есть Векшу) и нынче, в переполненной ветром бескрайней щели меж травянистой равниной и небесным ненастьем? Не увидь он, как она появилась…

Тогда, ночью, он первый заговорил с нею.

Она казалась такой одинокой и растерянной – одна среди оправленного камнем ночного безлюдья… Она так смешно и трогательно испугалась эха Михаиловых шагов, коверканного насмешничающими стенами…

– Вам страшно? – спросил её Михаил. – Вас проводить?

Она отвела со лба смоляную прядь, скользнула по Мечниковскому лицу бездонным провалом взгляда (вот, вот почему он её не узнал: в тогдашней пародии на свет синие глаза показались чёрными) и ответила:

– Да.

– А меня вы не боитесь? – спросил он снова.

– Вас – нет, – Облитая чёрным сверканием гибкая по-ящеричьи фигурка подскользнула, пристроилась рядом, взяла Михаила под руку… – Пойдёмте скорей, тут близко.

Теперь, когда Мечников двинулся в том же направлении вместе с НЕЮ, выгиб улицы раздумал ускользать от него. Через каких-нибудь полдесятка шагов дома шарахнулись в стороны, окрепшие отзвуки гимна рванули уши подобием отдалённого грома и мостовая, перелившись в ажурный чугунный мост без перил, круто взмыла над встопорщенной крышами да шпилями бездной. Далеко впереди громоздились огненосные купола, и жалили ночное небо чёрные башни, и льющийся из-под самых Михаиловых ног мост еле заметной волосинкой упирался туда, в подножье великого дворца над дворцами…

– Вам ещё рано, – маленькая, но сильная, неприятно ногтистая рука дёрнула за локоть, увлекла в сторону, под чёткие шары и диски древесных стриженных крон. – Храм Великой Победы ещё не примет вас. Но, может быть, скоро… скоро… скоро… – то ли шепот, то ли несмелое эхо барахтается меж деревьев, изувеченных садовниками-компрачикосами…

Аллея. Хруст щебня-ракушечника под неспешными прогулочными шагами. Редкие вычурные фонари. Кружащий голову запах прозрачных белых цветов. Кружащий голову запах искрасна-чёрных волос, узкое запястье, отдыхающее в твоей руке… И громовые отзвуки гимна вдруг тонут в хрустальном журчании радостного тихого смеха:

– Смотрите, ящерка! Рогатая, как ангелочек!

– Ангелочки не бывают рогатыми. Они… это… с крылышками и нимбами.

И снова рядом, у самой щеки, заливается хрустальным журчанием несуществующий ручеек:

– Смотря где, смотря для кого…

Стена серого кирпича, оплетенное повиликой крыльцо под черепичным навесом, затворённые окна, подсвеченная фонарем жестяная табличка с номером дома и названием улицы…

– Вот я и пришла.

Дом номер тринадцать. А название улицы почему-то не прочитывается: крупные чёткие буквы легко распознаны по отдельности, но упорно не желают сливаться в смысл…

– Спасибо вам, заботливый рыцарь. И до свидания. Или, может, зайдёте?

– Я спешу…

– Вздор, – ЕЁ голос спокоен, ровен, но чувствуется: в любой миг может он брызнуть всё тем же хрустальным журчаньем, – вам незачем отсюда спешить. Там, внутри – камин, кофе с ликёром, и музыка, и беседа… И… – черноволосая головка склоняется набок, в затягивающих омутах глаз разгорается озорство…

Жадные ледяные когти впились в сердце, волна могильного ужаса выхлестнула лейтенанта Мечникова из властной трясины сна.

Вокруг рушились перекрытия горящей казармы, страшно выли придавленные, обугливающиеся живьём; прямо перед глазами подскочившего на койке Михаила корчился, бурея и выцветая, листок настенного календаря – две жирные двойки все отвратней смахивали на припаленных издыхающих пиявок…

Только даже это внезапное пробуждение в оглушительном чадном аду показалось лейтенанту Мечникову счастьем.

Потому, что предыдущий ужас был гораздо сильнее.

Потому, что предыдущий ужас оказался просто сном… Нет, не так. Он был не простым сном, тот, предыдущий ужас; но он был. А теперь – сгинул.

Потому, что в последний миг муторного больше-чем-сна Михаил успел-таки отобрать у букв-саботажниц выписанное ими название.

“Улица Героев Армагеддона”…

– Он всё вспомнил, – выряженный по-хазарски вятской воевода зыркнул на Белоконя и тут же поспешно занавесил веками чадное тление взгляда. – Он понял.

– Он ПОЧТИ понял, – пророкотал Белоконь. – Именно то, что требовалось. Не меньше, однако же и не больше. – В щели меж усами и бородою весело сверкнула хищная желтоватая острота.

– Тогда возьми с собою своё и ступай, – сказал воевода.

Он коротко, по-зверьи взглядывал то на Мечника Мечникова, то на старого волхва, то на торчащую из своей груди рукоять; и Мечник-Мечников снова дёрнулся было к ней, к рукояти этой, но в тот же миг почувствовал у себя на локте хваткую, неприятно ногтистую руку.

Почувствовал, и понял, наконец, кому было сказано: “Возьми своё”.

Крепко сжимая Мечников локоть, ОНА не по-женски размашисто шагнула по вымученной ветром траве, и Мечников покорно зашагал следом. Прилёгший было отдохнуть горизонт встрепенулся, стронулся, неспешно потёк прочь… И вдруг его исковеркали, вспучили, прорвали двускатные черепичные крыши, нелепые шары да цилиндры древесных крон, далёкие-далёкие чёрные башни, насадившие небо на жала точёных шпилей… И трава под ногами запела Гимн Великой Победы.

Вот и всё.

Может быть, сотня шагов, или, может быть, тысяча, и тебя примет, проглотит, впитает тот самый смежный-сопряженный-параллельный мир, виданный тобою сквозь замочную скважину бредовых снов и оказавшийся на деле реальным и настоящим.

Мир, где успел уже отгреметь Армагеддон (битва битв, которую тебя выучили считать поповскими бреднями); мир, где в Армагеддоне победили те, кто умиляется рожкам и считает их ангельскими атрибутами.

Мир, где тебя теперь примут, и откуда тебе не вырваться.

Мир, где тебе придется стать своим. Это ведь не сложно. “Бог в помощь”, “чёрт подери”… Поменяй местами того, который в помощь, с тем, который дери – и всё. Сущая ерунда, правда? Особенно для убеждённого атеиста – ерунда. И Векша, настоящая, доподлиннейшая будет неразлучно с тобою – видишь, как отменно всё складывается?

Да. Отменно. Отменнейше. Только почему-то хочется взвыть. Протяжно, гулко, самозабвенно. Как пёс над покойником.

Вот, значит, каков собою Нездешний Берег, в своё время подсмотренный, но напрочь непонятый четвероединным волхвом Корочуном… Впрочем, почему же непонятый? Всё верно. На Здешнем Береге правит белый конь Световит, на Том – черный Борисвет. Свет и Тьма. Извечное противоборство. Точь в точь как в поповских бреднях, которые, оказывается, никакие не бредни. Правда, Корочун как-то ляпнул Мечнику Кудеславу нечто в роде: “Слишком уж это просто, прямо-таки навязчиво просто, чтоб оказаться правдой”… Но вот – оказалось же! Правда всегда проста, это лжи приходится маскировать себя головоломными выкрутасами.