Светлана Жуковского - Дети разбитого зеркала. На восток [СИ]

Энтреа фатально проморгал момент, когда его противнику удалось подчинить себе вырвавшийся из древней реликвии поток сокрушительных энергий. И этот поток обрушился ему на голову вместе с мечом еретика, так и не выпущенным хозяином из левой руки. Отпор, который успел оказать Энтреа, уже не мог спасти дела - слишком поздно он понял, что сильно недооценил своего противника.

Прежде ему не приходилось встречаться с фанатиками. В возвышенном и абстрактном смысле Энтреа был готов к великим битвам, но не имел навыков убийцы, тогда как столкнулся с тренированным, самоотверженным и убеждённым в своей правоте палачом.

Когда Энтреа удалось вырвать нож, капли крови еретика светлячками взметнулись в воздух - и погасли. Древняя магия покидала его тело. Жизнь покидала. Охотник проиграл. Но в невозможном посмертном броске ему удалось увлечь за собой в падение своего врага. Их тела безжизненно рухнули внахлёст, словно брошенные балаганными комедиантами марионетки. Меч еретика вошёл в землю и остался стоять могильным крестом - вроде тех, что встречаются порой возле стен старых храмов Господа Адомерти. В силу странной игры роковой случайности меч прошёл точно через печень Энтреа, пригвоздив, пришпилив того к земле, как любители редкостей накалывают на булавки диковинных насекомых.

Так они и лежали почти до самого рассвета - белая голова и чёрная голова, и разметавшиеся пряди волос отяжелели от ночной лесной сырости и остывающей крови. Два необычайно талантливых мальчика - и на каждого кем-то возлагались очень большие надежды. Но только в одном из них неверным колдовским огоньком ещё теплилась жизнь.

Костры погасли. Луна ушла за верхушки деревьев. Как только серое небо тронули первые краски зари, в повозке неподалёку раздался шорох и на землю ловко спрыгнула женщина, поправляя монашеский тёмный платок. Женщина не спеша обошла свежих покойников, внимательно изучив их раны и все следы ночной схватки. Над каждым из мёртвых мужчин она прочитала отпускающую молитву. Над мальчиками какое-то время постояла в задумчивости. Потом подвернула рукава.

Еретика женщина перекатила на спину и закрыла ему глаза. Погладила по голове.

- Рав, воронёнок. Передавай привет своему учителю. Он здорово вас подготовил. Отличная работа.

Вынув сталь из раны Энтреа, женщина каким-то хитрым жестом остановила кровь, вновь побежавшую из изуродованного бока. Затем осмотрела разбитый череп.

- Это всё ерунда, малыш. Пустяки для таких, как ты. Погостишь у нас, подлечим - будешь лучше прежнего. Тоже, придумал,- отказываться от приглашения Госпожи Энаны. От своей-то доли не уйдёшь, голубок.

А столица тебя подождёт.

Это было невыносимо тягостное, бесцельное и безнадёжное существование. Джеди чувствовал, что опускается куда-то на самое дно - отупевший, потерянный, способный лишь с каким-то жалким смирением дожидаться тех редких моментов, когда Ченану зачем-то вновь потребуется его общество.

Теперь он понимал, какая страшная вещь дружба, и в какие глубины адской бездны способно завести верное и преданное сердце. Он не мог ни спасти, ни покинуть Принца, и потому его живая и деятельная натура медленно и бессильно угасала - и не было в этом ни чести, ни красоты.

Взять, к примеру, принцессу Сель - сколько поэзии в этом надломленном цветке императорского сада, сколько прелести в её жертвенной покорности. Или полночную волчицу Мару - разящего ангела, не знающего пощады. Мара - истинное чудовище, но чудовище великолепное. А он, Джеди - ничтожество. Раньше он был художником. Но Инфламмар сделал его чем-то другим. Может, настоящий Джеди давно упокоился, сгорев от чёрной оспы, а то, что происходит сейчас - галлюцинации оживлённой колдовством игрушки. Игрушки, давно не нужной своему хозяину - как не нужна больше Мара, пропажу которой Ченан едва ли заметил. Потому что он - вот новость - очень занят.

Потому что дни напролёт, в шутку или всерьёз, Четвёртый Принц Империи решительно готовится к войне с варварами. И делает это так эффектно, что даже горюющий старый Одвиг со сдержанным одобрением взирает на не такого уж, в сущности, пропащего сына.

Утопающая прежде в складках затканного цветами и птицами бархата фигура Принца нынче затянута в узкое и чёрное, с небрежным штрихом белого кружева под подбородком, ниже которого, по новой дворцовой моде, холодит шею латный воротник.

Принц стремителен и настойчив. Ему несут книги и карты, ведут под уздцы лошадей, подбирают оружие и доспехи. А он подбирает людей. Вокруг него полно подающей надежды молодёжи - никогда ещё Принц не применял так расчетливо свой дар очаровывать. В череде охотничьих вылазок, импровизированных поединков и военных игр - неуместных во времена мора и траура, но поэтому как-то особенно бодрящих - он присматривается, выбирая самых талантливых, самых надёжных. Свой маленький секретный двор.

Джеди как-то остался за пределами этого круга. Его обычной компанией в эти дни стала принцесса Сель. С ней можно было подолгу безмолвно бродить по бесконечным дорожкам сада, прихватив с собой книжку какого-нибудь забытого старого поэта, смотреть на начинающие желтеть листья, крошить хлеб воробьям и точно знать, что спутница великодушно и чутко подыграет в наивном стремлении сделать вид, что это и есть настоящий мир, обладающий всеми правами подлинной реальности.

Джеди ни о чём не расспрашивал младшую из принцесс и мог только догадываться о скелетах в её шкафу. Одно он знал наверняка - его собственный заветный шкаф открывается тем же самым ключом. Сестрой по несчастью - вот кем она была, сестрой по больной разрушающей любви. Глядя на неё, Джеди понимал, во что превращается сам. Такая готовность отринуть свою волю и вверить себя власти другого человека пугала и завораживала. Это было неправильно, но какой это был соблазн - отдаться, забыться.

Мара как-то объясняла ему, что демоны любят именно так. А как любят люди, он бы и сам сейчас не смог ответить.

И вот, настало утро, когда всё внезапно изменилось.

Раздался стук в дверь и заспанному Джеди вручили записку. "Бросай хандрить, ты мне нужен. Галерея Арсенала, в восемь".

С бьющимся сердцем шёл Джеди на эту встречу. Шёл и спрашивал себя, отчего его сердце стало похоже на сердце женщины и откуда в нём эта девичья пугливость и затаённая надежда.

Где она, его смелость, смелость человека, довольно всего повидавшего за тридцать без малого лет. Когда-то он лихо дрался с уличными грабителями и побеждал в поединках бродячих мастеров фехтования. Дикие звери не пугали его, дикие люди и дикие пустыни. Ничего не боясь, он скитался по свету, как заговорённый. Его судьба ждала его здесь. Его смерть носит бархатный берет, и, быть может, станет императором.