Светлана Таскаева - Двенадцать звезд

— Что это такое? — спросил Андвир, устраиваясь поудобнее на жесткой земле.

— Колыбельная. Мне пела ее зори, она была из харадрим.

И он принялся вполголоса переводить с харадского на адунайский:

— А кто такой крокодил? — спросил Диргон, приподнявшись на локте.

Долгузагар озадачился: он не знал другого имени для этого речного жителя.

— Это такое земноводное животное… зеленое, длинное, с зубастой пастью, — попытался объяснить он.

— Да это же роккондиль! — обрадовался Диргон. — Должно быть, это слово от частого употребления превратилось на Юге в «крокодил». А у нас оно сохранилось в своей изначальной форме — как в книгах написано! А дальше какие звери упоминаются?

— Все, какие в голову придут, пока дитя не уснуло, — ответил морадан. — Если сухопутные закончились, в ход идут морские, — он усмехнулся. — Однажды я очень долго не засыпал: так мне было любопытно, какие еще звери спят сладким сном. Нянька дошла до морского змея и пригрозила, что уж он-то бодрствует, потому что питается маленькими мальчиками, которые не спят по ночам…

Наступила тишина, только потрескивали уголья в костре да скрипели копыта по гальке, когда лошадь переступала во сне.

Долгузагар по-прежнему напевал колыбельную — но уже про себя, мысленно переносясь в детство, к огоньку, пляшущему в фонаре из вощеной бумаги, к белой кисейной завесе, из-за которой доносился монотонный голос:

И напоследок тихонько пробормотал себе под нос:

— А Нгхаур-тал-хана ламех’ин хина — эххе хинемсе…

Когда он засыпал, ему привиделись волк, скорпион, шакал и ворон, призванные колыбельной, точно заклинанием. Те мирно спали рядом с ним «а Нгхаур-тал-хана» — «в Мордоре»: кто свернулся клубком и прикрыл нос хвостом, кто сунул голову под крыло. Великая милость — сон, в котором обретают покой самые дурные и самые несчастные…

Ночью похолодало, и утро выдалось пасмурное.

После завтрака Долгузагар вышел на открытое место «сообразить погоду». Ветер посвежел и теперь дул из-за Гор Тени. Под его резкими порывами еще неубранные палатки раздувались, словно паруса, и хлопали пологами, а растяжки еле слышно гудели, как подвижные снасти перед штормом, едва не вырывая из земли колышки. Лошади у коновязи храпели и фыркали, трясли головами и закидывали их кверху, предвещая ненастье. И в самом деле: на западе над горами темной полосой клубились тучи. Пахло грозой.

Вернувшись в лагерь, морадан снял подкольчужник, оторвал болтавшийся на честном слове левый рукав и, поеживаясь от пронизывающего ветра, принялся заворачивать в прочную, но мягкую кожу свою драгоценную рукопись, чтобы защитить от непогоды.

Внезапный порыв вырвал у него один лист и швырнул в костер. Долгузагар успел выхватить бумагу из пластавшихся языков огня — страница лишь самую малость обгорела по кромке — и обнаружил, что это на самом деле два листа, слипшихся по краю. Обрадовавшись, что у него прибавилось бумаги, Долгузагар расклеил страницы — и увидел, что один лист исписан изнутри, и не им.

Морадан никогда не видел почерка Гвайласа, но не усомнился ни на мгновение. Многие слова и строки были перечеркнуты, над ними вписаны другие. Это был черновик или, скорее, прозаический подстрочник к стихотворному переводу: строки были короткие.

В глаза ему бросилось «Терпение! Недолго вам ждать, лишь выслушайте песню, что я спою внимательному слуху».

— Бар Долгузагар! — окликнул его Диргон. — Пора седлать!

— Сейчас, сейчас… — пробормотал комендант, не отрываясь от строк.

«И обратил к ним свои пылающие очи, и вокруг них сомкнулась тьма».

Черные чернила превратились в красные — или в кровь.

«Как сквозь завесу клубящегося дыма видели они те бездонные глаза, в которых тонуло их разумение…»

Внутри каждой алой линии что-то зачернело. Это были не красные чернила и не кровь, это был огонь.

«…И пел он песню колдовства, проникновенья…»

Буквы прожигали бумагу, она превращалась в пепел.

«…раскрытья, предательства, разоблаченья, измены…»

Откуда-то издалека до Долгузагара донеслось тревожное ржание.

«В ответ внезапно Фэлагунд запел песнь стойкости…»

Листок, целый и невредимый, вдруг вырвали у него из рук.

«…сопротивленья, сраженья…»

— Бар Долгузагар, что с вами!? — кричал Диргон ему на ухо.

Комендант поднял голову и увидел, как во рту Гватро исчезает клочок бумаги.

— Что ты наделала! — воскликнул он. — Это же работа Гвайласа!

Кобыла испуганно заржала и подпрыгнула на месте, как жеребенок.

— Бар Долгузагар, с вами все в порядке?! — тормошили его.

Он повернул голову.

— Да, Диргон, я просто зачитался, а Гватро…

— Она сама прибежала от коновязи! Вдруг заржала и бросилась к вам! А вы застыли, как а́мбал с этим листком…

«…тайн сохраненных, мощи башни…»

Морадан встряхнулся.

— Я зачитался. Мы уже едем?

— Да, а вы…

Не слушая Диргона, Долгузагар поспешно завернул оставшиеся листы в кожаный лоскут, убрал сверток за голенище и принялся надевать подкольчужник. Руки у него дрожали.

Гватро подбежала к нему и толкнула мордой в плечо, закладывая уши.

— Ничего, зимрамит, все хорошо, все хорошо, — пробормотал Долгузагар.

Но, когда морадан прикоснулся к гриве кобылы, его ужалила бело-голубая искра.

Несмотря на плащ, найденный в седельных сумах Гвайласа, Долгузагар, в располосованном подкольчужнике и рубахе без рукава, оказался легкой добычей пронизывающего ветра. Скоро комендант почувствовал, что у него холодеют руки, как если бы дело было зимней ночью, когда лужи сковал ледок.

Но гораздо хуже было другое: стоило ему отвлечься мыслями от происходящего вокруг, как перед его внутренним взором всплывал листок, исписанный почерком эльфа.

«…несломленной верности, свободы и бегства…»

Гватро громко заржала и взбрыкнула, едва не выбросив всадника из седла.

Возможно, дело было в удивительной зрительной памяти Долгузагара, памяти настоящего разведчика: еще ребенком, играя в «забаву Хара», когда на блюдо бросают пригоршню безделушек, драгоценных камней, разномастных монеток и игральных костей, он лучше многих взрослых мог описать, что находится под платком, которым накрывали блюдо через шестьдесят ударов сердца.