Светлана Таскаева - Двенадцать звезд

Человек легонько коснулся одной струны, и та ответила неожиданно звучно, а ее эхо долго медлило в шатре: вино цвета гречишного меда, налитое в простую чашу светлого дерева. Долгузагару стало любопытно, и он коснулся другой струны, а потом еще и еще одной… Сонное дыхание трав позднего лета, клонящихся под тяжестью росы, хоровод снежинок среди бронзовых крон дубравы, туман, поднимающийся из оврага как вскипающее молоко.

За звуком каждой струны стояло нечто особое, как бы назначенный ему образ, который возникал в голове морадана, несмотря на то, что этот мир, мир лесов и трав, текучей воды и льда, мороси и капели был почти неведом ему, жителю Юга.

На пробу он быстро провел пальцами по нескольким струнам. И разумение, не в силах перебирать картины с той же скоростью, с какой рука перебирает струны, соединило образы в единое видение. То была зимняя охота: сквозь чащу, сбросившую листву, уносился прочь белый олень, заливисто и гулко перекликались рога, морозный воздух зажигал щеки румянцем, а под копытами коней звенели камни, ломались заиндевевшие травы и трещал узорный лед ручейков.

— Это волшебная арфа, — произнес потрясенный Долгузагар. — Она поет об эльфах и для эльфов. Ее голос не для людей.

Гвайлас вдруг протянул руку и резко ударил по струнам. Бывший комендант вздрогнул: на сей раз арфа отозвалась лязгом мечей, тяжелым ударом секиры, которая, пробив сталь, вонзается в дерево щита. Это уже было вполне по-человечески.

Он осторожно прижал струны ладонью, словно успокаивая инструмент, и поднял взгляд на эльфа.

— Пусть эта арфа будет с тобой, пока ты жив, — ответил Гвайлас на вопрос в его глазах.

— Но какой в этом смысл?!

— Этой арфе нужен хороший хозяин, — произнес эльф.

— Но я… — Долгузагар растерянно уставился на арфу. — У нее струны в два ряда! Я понятия не имею, как на ней играть!

— А ты попробуй, — посоветовал Гвайлас.

Крученая бронза словно притягивала к себе кончики пальцев. Морадан вздохнул, закрыл глаза и прикоснулся к струнам.

В этом звоне не было ни складу, ни ладу, образы, вызванные звуком каждой отдельной струны, мешались друг с другом, теряли очертания, рассыпались. Но Долгузагар терпеливо пытался поймать и уловить переходы и сочетания звуков, в которых был смысл.

Это походило на работу с диковинным оружием, привезенным с далекого Юга или сказочного Востока: волнообразным нгерисом, или копьем с зазубренными веточками от наконечника до середины древка, или мечом с серповидным крюком на конце. Сначала ты вовсе не понимаешь, что делать с эдакой кочергой, но стоит дать оружию свободу, как оно само начинает направлять руку и тело.

Вот. Этот перебор — три струны — работал: «Тихо падает снег, заметая следы… Ты уже не вернешься с этой войны…».

Не открывая глаз, Долгузагар оторвал левую руку от арфы и протянул ее эльфу.

— Что? — спросил Гвайлас.

— Перо. Чернила. Бумага.

— Но зачем? Ты же сочиняешь не на бумаге.

— Я не сочиняю. Надо записать. Она диктует стихи и мелодию. Раз я не умею играть, надо хоть слова записать.

В пальцы ему сунули перо, руку взяли и опустили кончиком пера в какую-то жидкость. Бывший комендант открыл глаза и увидел, что вместо чернильницы Гвайлас макнул перо в его нетронутое вино.

Эльф развел руками.

— Чернила у меня кончились, я не успел добыть новые. Попробуй, вдруг красное вино сгодится.

Долгузагар вынул перо из оловянного кубка и провел черту на бумаге. Перо оставило хорошо различимый темно-розовый след.

— Ты запомнил мелодию? — отрывисто спросил он у Гвайласа.

Тот кивнул.

— Тогда играй, пока я буду записывать, чтобы мне не сбиться, — и сунул инструмент эльфу.

Под рукой Гвайласа арфа звучала иначе, как будто звон струн уносило ветром. И то, что было настоящим, вдруг отдалилось, отступило в бескрайний простор прошлого, теряясь за пеленой метели.

Долгузагар строчил, выкидывая для быстроты окончания и гласные, то и дело обмакивая перо в чернила. Или в вино. Или в кровь.

Для самого стихотворца следы заметал бы песок и на песке расцветали бы на краткий миг алые анемоны пустыни. Но арфа пела о снеге. Долгузагар не возражал.

Закончив, он сунул листок Гвайласу. Тот прочел и поднял глаза на собеседника.

— «Ты со мною, и снег засыпает меня…» — повторил он вслух последнюю строку. — Это конец?

Долгузагар пожал плечами.

— Да.

И спросил с замиранием сердца:

— Как тебе?

Гвайлас помолчал.

— Очень печально, — сказал он наконец. — Как будто уже ничего нельзя изменить.

— Так и есть.

Отложив перо, Долгузагар взял чашу и отпил глоток «чернил». Потом забрал у эльфа арфу, пробежался по струнам и понял, что успел соскучиться по темному теплу дерева и приглушенному свечению бронзы.

— А у нее есть имя? — спросил он у Гвайласа, который долил ему в чашу вино из меха.

— Да. Ее зовут Плющ.

— Это твоя арфа?

Эльф сел на свое место, опустил мех на пол и только после этого ответил, глядя в глаза человеку.

— Нет. Это арфа моего друга Гласиона, который погиб тогда у дороги.

Долгузагар перестал дышать.

— Наверное, лучше было бы вернуть арфу его… родным Гласиона, — произнес он после долгого молчания.

Гвайлас покачал головой.

— У него никого не было. Мы втроем уговорились, что делать, если кто-то из нас погибнет. Гласион сказал, чтобы мы с Туйласом нашли Плющу нового хозяина — певца, который умеет превращать воду слов в вино. Я исполнил его желание.

Бывший комендант опустил взгляд на арфу: теперь ему казалось, что алый оттенок темной древесины — это кровь ее прежнего владельца.

— Зачем ты это сделал? — шепотом спросил он у эльфа.

Между бровями Гвайласа пролегла морщинка.

— Я потерял двух друзей и не хочу потерять третьего, — сказал он.

В тот вечер они сложили еще одну песню, тем же манером, что и первую: сначала Долгузагар набросал вчерне мелодию, потом отдал арфу Гвайласу, и пока тот играл, превращая бледный набросок в верную картину, морадан шлифовал слова.

Правда, переписать стихи набело они уже не смогли, потому что вино закончилось. Допев песню в последний раз, Долгузагар уронил голову на исчерканный черновик и уже не просыпался.

Ему снились люди, одетые в белое и увенчанные цветами: словно текущая в гору река, в темноте они поднимались по тропе со светильниками и факелами в руках.

Они хранили молчание, но Долгузагару казалось, будто он слышит множество голосов, множество бесед. Или то была музыка: медленная, торжественная, такая глубокая, что вмещала в себя и самую горькую печаль, и самую неудержимую радость, радость, от которой горы резвятся, как овцы, а холмы — как ягнята.