Светлана Таскаева - Двенадцать звезд

Долгузагара снова передернуло: воспоминания о черном шаре были слишком свежи.

— «Этот человек умирает, я даже не знаю, смогу ли я довезти его до главного лагеря живым, и не знаю, помогут ли ему там. Но каждая минута промедления для него смертельно опасна!» — вот слова почтенного Гвайласа. И мне подумалось, что подобная участь — слишком даже для самого закоренелого злодея. И я позволил эльфу увезти морадана в главный лагерь. А когда, сам добравшись сюда, услышал о будущем суде, решил непременно на него пойти и рассказать о том, что случилось у Нурнэн и по дороге. Вот и вся моя повесть, государь, — и Бэльзагар склонил голову перед королем.

— Верно ли я понял из твоих слов, — заговорил король, — что признание, которое сделал Долгузагар, сдавшись в плен, согласуется с обвинением, которое мы выслушали на этом суде?

— Точно так, государь. Разве что не столь подробно, как описал следопыт Орлин, — бэльфаласский роквэн кивнул в сторону молодого дунадана, — но по сути верно.

— Что ж, — промолвил Исильдур, — коль скоро, придя с повинной, человек являет деятельное раскаяние в своих проступках и преступлениях, твои слова, Бэльзагар, не останутся без внимания. Благодарю тебя за свидетельство.

— Спасибо, что позаботились обо мне, — вполголоса сказал Долгузагар роквэну.

— Было бы за что, — пожал тот плечами. — Как бы все ни обернулось, я рад, что ты оправился.

Бэльзагар, поклонившись, вернулся на свое место, и король обратился к обвиняемому:

— Ответь, Долгузагар: почему ты умолчал о том, что по своей воле сдался в плен и поведал о своем прошлом?

— Потому что это не так, — буркнул тот.

Исильдур поднял темную бровь:

— Неужели свидетель солгал?

Морадан покосился влево, чтобы не видеть удивленных взглядов Бэльзагара и Гвайласа.

— Нет, я не это имел в виду… — пробормотал он. — Это правда. Только это не может считаться за явку с повинной и добровольное признание.

— Почему?

— Потому что это не было результатом сознательного выбора, — Долгузагар поднял глаза на короля. — Я был не в себе. А потому не могу нести ответственность за эти поступки и за их последствия, ведь на то не было моей воли.

Исильдур некоторое время размышлял, не сводя взгляда с подсудимого.

— Скажи, сын Мэнэльзагара, — снова заговорил король, — жалеешь ли ты о том, что сделал, пока был не в себе? О том, что сдался в плен и признался в своих преступлениях? И о последствиях этого поступка: что сейчас ты стоишь перед судом и стрелка весов застыла между жизнью и смертью?

Долгузагар, задумавшись, опустил голову, и его взгляд упал на медную фибулу-остролист. Он поднял глаза на Исильдура:

— Нет, я ни о чем не жалею, — и тут же добавил: — Просто это не то, что можно сказать в защиту.

— Не тебе об этом судить, — возразил король. — Человек не может быть судьей в своем деле ни тогда, когда он пытается себя обелить, ни тогда, когда он пытается себя очернить. Второе нисколько не ближе к истине, чем первое. Как бы то ни было, поступок, который ты совершил в беспамятстве, оказался согласен с твоей свободной волей.

Только тут Долгузагар заметил, что правая кисть Исильдура перехвачена толстой белой повязкой. Странно, подумал бывший комендант, он ведь правша и в защите силен не меньше, чем в нападении, как же он ухитрился так пораниться? Как будто уголек в руке держал.

— Теперь я должен вынести приговор, — продолжал король, — но лорд Тиндол, вассал и родич государя Трандуиля, просил, чтобы я выслушал Гвайласа из Зеленолесья, сына Гвайлира, который объявил себя поручителем морадана. Однако законами Гондора дозволяется говорить на суде тем, кто не обвиняет и не оправдывает, лишь с разрешения самого подсудимого. Скажи, Долгузагар, сын Мэнэльзагара, позволишь ли ты говорить на этом суде эльфу Гвайласу?

Бывший комендант знал, что никакие слова Гвайласа уже ничего изменить не могут, но ему все же хотелось крикнуть «Нет, государь, пусть он молчит!». Потом подумал: «Я все равно умру».

— Да, — произнес он. — Пусть говорит.

Эльф вышел в круг света и встал рядом с мораданом.

— Благодарю, государь, — он учтиво поклонился королю. — И спасибо Долгузагару за позволение молвить слово, — Гвайлас светло улыбнулся другу. — С вашего дозволения, я хотел бы начать с самого начала.

И эльф обвел взглядом всех бывших в шатре. Да он словно воин, который выходит на поединок, вдруг подумалось бывшему коменданту: Гвайлас, обладатель легкого нрава, вдруг сделался необычайно собран и сосредоточен.

— Вышло так, что вскоре после битвы на Ородруине мне и моим товарищам было велено изловить черного мага…

Долгузагар недоуменно уставился на зеленолесца: зачем тот взялся рассказывать о погоне и пленении Азраиля вместо того, чтобы сразу перейти к ночной стычке у дороги? Ведь Гвайлас не беспомощный рассказчик, неспособный начать с нужного места.

Но тут по спине морадана пробежал озноб, как будто в шатре внезапно стало холодно. Не понимая, в чем дело, он покосился по сторонам и увидел, что странное почувствовал не он один: Бэльзагар и еще пара человек с бэльфаласскими гербами — должно быть, спутники роквэна — тоже стояли с недоумением на лицах.

И до него дошло, что это не холод: просто люди, внимая рассказу эльфа, затаили дыхание и замерли, так что голос Гвайласа звучал в звенящей, полной напряжения тишине. Долгузагар заметил, как один человек что-то шепчет на ухо соседу — и на лице у того недоверие сменяется непритворным ужасом, словно безыскусная повесть эльфа была страшнее, чем мог представить один из ее героев.

Пытаясь понять, в чем дело, Долгузагар снова окинул взглядом шатер, и тут его ожидало очередное потрясение. Следопыт Орлин стоял у стены, его лицо было в тени, и когда их глаза встретились, морадан наконец узнал этот взгляд, взгляд старого знакомого.

Гондорский следопыт смотрел на Долгузагара глазами своего отца: жестокого убийцы и палача Аганнало, перебежчика, внушавшего страх и отвращение самым бестрепетным морэдайн Темной Башни.

Долгузагар застыл, и понял, что сам глядит на Орлина, как дунэдайн — на Гвайласа: с ужасом, чувствуя, как бегут по спине ледяные мурашки.

Так вот о чем рассказывал Гвайлас. Нет, не так: его рассказ как будто был стихами, положенными на музыку, которую они не слышали, а только ощущали. Песней, мелодию которой вел хор неслышных голосов. И музыка эта была исполнена такой скорби, что у Долгузагара сжалось горло и заболело сердце.

Это был плач.

Плач бесконечного множества голосов. Долгузагара словно увлекал за собой полноводный поток, каждая капля которого — слеза горя и утраты. Он тоже был частью этого потока, как Орлин, как Гвайлас. Это было о них всех, обо всех утраченных и утративших безвозвратно. И было что-то еще, настолько горькое и невосполнимое, что для этого не было и не могло быть слов, как будто плакал маленький ребенок. Он не удивился, когда увидел на лицах людей слезы. Исильдур словно смотрел на него с другого берега реки.