Марина Эльденберт - Небо для двоих [litres]

– Снимем, – Гроу кивает, смотрит на часы, – у нас есть время на перерыв. Потом грим, потом танцуем, как раз стемнеет. Если что, я рядом, Танни.

На первый взгляд кажется, что ничего не изменилось, но каждое слово режет как по живому. Мне хочется вдохнуть полной грудью, но я не могу, я чувствую, как трескаюсь я. Как я сама разлетаюсь вдребезги. Снова.

Мы болтаем с Ленардом и жуем сэндвичи. Потом меня отвлекает Джамира, чтобы обсудить настроение сцены, а когда я возвращаюсь, последний сэндвич с довольным видом жует Лимес Фарт. Следующие пять минут съемочная группа может наблюдать, как Ильеррская носится за Горрхатом по площадке и орет: «Я тебя убью!» – а он, злобно хохоча, удирает, бросая на ходу, что в большой семье пастью не щелкают.

В итоге Горрхата ловит Сарр, и мы вместе заваливаем его на землю: благо его сцены на сегодня закончены, а Гайера поблизости нет. Он вскидывает руки и ноги и притворяется мертвым, все смеются. Я тоже смеюсь, мне это надо, чтобы не заплакать, а потом ищу взглядом Гроу. Я его ищу неосознанно, и он все время оказывается рядом, как обещал. Все время чем-то занят – то разговаривает с семикратным чемпионом, указывая на полигон, где нам предстоит танцевать, то с подстраховщиками, то с Джамирой.

Словом, у нас очень насыщенная жизнь, но отдельно друг от друга.

Наверное, к этому надо привыкать. Я думаю об этом, сидя в гримерной, пытаюсь сосредоточиться на словах Геллы, когда она говорит, куда и как поворачиваться, но в ушах звучат другие.

«Станцуй это».

Помимо Бирека и ассистенток, к нам присоединяется команда по безопасности, меня чуть ли не насквозь пропитывают невозгораемым раствором. Мне хочется смеяться, потому что для меня эта мера безопасности совершенно излишняя – при желании я могу самовоспламениться изнутри. Смех приходится подавить, закусив губу и разглядывая собственные ногти, потому что по большому счету, если я начну сейчас смеяться, танец придется отложить до завтра.

– Восторг, – говорит Гелла, когда заканчивает с гримом.

«Восторг», – мысленно соглашаюсь.

В зеркале передо мной Ильеррская. Такая, какой я впервые вышла на съемочную площадку в павильоне номер девятнадцать.

Бирек смотрит на меня, поддерживая одну руку другой. Это не тот жест, когда ты закрываешься от всех, но что-то похожее, просто руки пониже и не скрещены. Я сейчас отмечаю все эти детали и разбросанные по столику кисти, и огромный ящик с палитрами всего, что превратило меня в Ильеррскую. Узоры, многочасовая работа Геллы и ассистенток, бегут по коже, полностью изменяя внешность и превращая меня в женщину, история которой началась с танца.

Моя история тоже началась с танца, танцем она и закончится.

Символично.

Я скольжу взглядом по уложенным волосам, перехваченным нитями, по костюму, который в точности повторяет тот, что был на мне в первый съемочный день.

Что характерно, я не могу вспомнить имени семикратного чемпиона, но я – в точности до жеста, до взгляда, до интонаций – помню все, что мне говорил Гроу в мой первый съемочный день.

«Сегодня я смотрю, на что ты способна. Если мне понравится, вечером подписываем контракт. Если нет – извини».

Очень вдохновляюще, ничего не скажешь. В этом он весь.

Я ловлю себя на мысли, что улыбаюсь.

– Ладно, катись уже. – Гелла тоже улыбается.

Бирек – нет, он словно смотрит глубже. А может, Гелла тоже видит гораздо больше, чем хочет мне показать, она просто привыкла наглухо закрываться: бравада слов или грубость – ее защита. Такая же, как была у меня когда-то.

Такая же, как у него.

Все эти набловы придирки, весь его дерьмовый характер – исключительно потому, что однажды его мать от него отказалась, а потом, спустя сколько-то лет, от него отказался отец. От него – такого, каким он был.

И в общем-то то же самое сейчас делаю я.

Осознание этого бьет в сердце и навылет, а следом приходит мысль, что все мои доводы, все мои обиды, все «правильно» и «неправильно» разлетаются вдребезги. Этого мне не жаль, мне вообще ничего не жаль, я вылетаю из трейлера, чтобы ему об этом сказать, но ловлю себя на ступеньках.

Сначала – танец.

Я не скажу ни слова, потому что иначе ничего не получится.

Я лучше станцую.

Гроу идет мне навстречу в гриме Эргана. Светлые волосы, пусть даже стянутые в хвост, действительно делают его похожим на отца. Внешне.

Не знаю, каким был его отец в молодости, но тот иртхан, с которым общалась я, общего с ним имеет только фамилию и гены. Фертран Вергарр Гранхарсен состоит изо льда, в сердце его сына – чистое неразбавленное пламя. Пламя, чью суть я сейчас чувствую остро, как никогда: оно прокатывается по мне мощной волной его взгляда от кончиков пальцев ног до самой макушки.

– Истинная Ильеррская, – говорит он, когда наши руки встречаются.

– Тебе лучше с темными волосами, – отвечаю, с трудом сдерживая улыбку.

Мгновение Гроу смотрит на меня, словно пытается услышать больше, чем я хочу сказать, а потом кивает в сторону полигона, где уже все готово.

– Покажем им?

Я не хочу никому ничего показывать. Никому, кроме него.

Джамира кусает губы, глядя то на нас, то на землю, изрезанную невидимыми змеями проводников пламени. В отличие от времен Ильеррской, у нас куда больше возможностей, поэтому должно получиться очень красиво.

Безумно.

Невероятно.

– Мне придется тебя отпустить, – говорит он.

«Не придется», – хочется сказать мне.

Вместо этого я разжимаю пальцы, мы шагаем на полигон и замираем на позициях.

На нас смотрят все, но сейчас у меня такое чувство, что мы остались одни. По крайней мере, сегодня я буду танцевать для него. Только для него и ни для кого больше.

– Готовность номер один, – говорит Гроу.

Он все еще постановщик трюков, поэтому все ответственные за сногсшибательные огненные спецэффекты подчиняются исключительно ему. Ребята подтверждают, что да – все готово.

Мгновения кажутся невыносимо длинными, а потом Джамира командует:

– Мотор! – И между нами взлетает стена огня.

По обе стороны от которой мы одновременно шагаем в танец.

Я для себя уже все решила, но это решение – однобокое. И криво-косо-хромое, как мои попытки танцевать на репетиции, когда я могла уйти в прогиб или взмыть ввысь, но пока в танце нет чувства, он лишен жизни. Точно так же, пока в отношениях нет чувства, они лишены сердца. Поэтому именно сейчас, когда я отступаю в сторону и вскидываю вверх руки, я думаю о том, что не хочу ничего говорить. Мне отчаянно хочется, чтобы он услышал меня через танец, равно как я сейчас впитываю сквозь невидимую капельку наушника барабанные ритмы.

Теарин отсчитывала огонь по числу шагов, я наизусть помню схему огненных узоров и знаю, в какой последовательности они сработают.