Федор Чешко - Ржавое зарево [litres]

Ни к чему ведь сделались заклятья да приговоры.

Незнаный напастьник выдрал из себя вместе с куском плеча ведовскоое хранильниково оружие, и теперь…

Трудно ли угадать, что будет теперь?

Все-таки ржавому чудищу стоило тяжких трудов совладать с корочуновым ведовством. Какое-то мгновение нездешний напастьник потерял, простоял почти бездвижно, лишь чуть поводя головою из стороны в сторону (вятич готов был клясться чем угодно, что безглазое чудище осматривается). Хотя было ли то мгновенье потеряным? Хлещущий из страшиловой раны ручеек поиссяк да прервался; вроде бы шевельнулись раз-другой пальцы обвислой левой руки… Еще только малая чуть, и, похоже, оклемается ржавая тварь, вернет своему телу целость да силу. Леший знает, как это у нее получается, но ведь получается же!

Кудеслав, наконец, овладел собою.

Правда, надежды благополучно выбраться из заварившейся жути (а тем более выволочь с собой хоть кого-нибудь) у него не осталось. Вернее – ПОЧТИ не осталось.

Вот это "почти" и швырнуло вятича в два длинных, давно уже задуманных да продуманных прыжка – к очагу и через очаг. Швырнуло в тот самый миг, когда и ржавый напастьник качнулся с места, вытягивая здоровую правую руку к валяющемуся на полу мечу.

Безглазая потвора явно видела (или что там заменяло ей людское умение видеть?) оружие; и была она к клинку гораздо ближе, чем Кудеслав. И все же вятич успел первым дотянуться до мечевой рукояти. Дотянуться, схватить и, перкатившись по полу, вскочить, заслоняя собою Любославу и плачущего мальчишку.

А ржавая тварь успела лишь попытаться шагнуть к мечу. Потому, что подкравшийся Остроух, надсадно хекнув, с размаху обеих рук и всего своего не такого уж тщедушного тела хряснул колуном по обросшей шерстеподобным волосом потворьей макушке.

Любая другая голова, будь она хоть из целого дубового пня вытесана, так и брызнула б. А в эту тяжкое железо вошло, как в мокрую глину: безо всякого толку и накрепко.

С гадючьим шипением ржавая тварь крутнулась на месте, оборачиваясь лицом к Остроуху. Тот на какой-то осколок мига опоздал выпустить рукоять топора и от рывка потворы упал на колени. Длиннопалая рука скогтила корочунова выученика за волосы, протащила по полу и сунула лицом в самый очажный жар. Трескуче полыхнули льняные кучери, отчаянный вопль взметнул с раскаленных углей тучу пепла и жгучих искр…

В следующий миг ржавый безглазый напастьник оставил свою жертву и шустро отпрыгнул – стремительный взблеск меча успел лишь безвредно мелькнуть у вражьего горла.

С поразительным проворством чудище метнулось к двери (кажется, даже не развернувшись к ней передом), всем телом грянулось о крепкую тесовую створку и, вышибив ее, исчезло во тьме.

Как было – с засевшим в черепе колуном.

"Ведь даже если просто так приторочить к голове этакую тяжесть – и то бы кто другой не больно распрыгался…" – шмыгнувшая задворками сознания полоумная мысль показалась Кудеславу такой забавной, что он, выронив меч, захохотал, утирая лицо трясущимися ладонями.

Истошно, по-звериному, завывал выкатившийся из огня Остроух; рыдал насмерть перепуганный мальчонка; натужно стонал волхв, полусвесившись со стола – кажется, сомлел старик, не выдержал самим же им на собственные плечи взваленного напряженья…

А Кудеслав-Мечник все корчился-трясся от безудержного развеселого хохота, сознавая, что кажет себя чем-то средним между круглым дурнем и сволочью.

Чадно и смрадно дотлевал на угольях ошметок нездешней плоти. Ссутулившийся близ очага волхв все толкал-пошевеливал этот почернелый комок хворостиной (ни дать, ни взять мирный, утомленный дневными хозяйственными трудами старец решил среди ночи яблочком печеным утробу побаловать). В конце концов, дождавшись нужного мига, Корочун хлестким ударом разбил свою жуткую запеканку и выгреб на холодное место чуть обгорелый, но в общем сохранившийся целым клык-оберег.

От резких движений волхва прижимавшийся к нему мальчишка заволновался было, настороженно завертел всклокоченной головенкой, однако вскоре успокоился, крепче прежнего вжался в бок старика и снова закляк.

Мечник помогал Любославе.

Кричать Остроух давно уже перестал. Однако все то время, пока доброхотная целительница отирала с его вздувшегося лица кровяные сгустки да накладывала на огромные волдыри кашицу из жеваных ведовских трав – все это время немалой кудеславовой силы едва хватало, чтобы удерживать корчащегося, извивающегося парня в относительной неподвижности.

Потом женщина принялась плавно водить ладонями над безобразной личиной, в которую превратилось остроухово лицо; зашептала что-то неразборчивое, доброе, убаюкивающее; и выученик хранильника обмяк, задышал ровнее.

– Можешь отпустить, – тихонько выдохнула Любослава, продолжая гладить изувеченное лицо парня тенями своих растопыренных пальцев. – До завтрашнего вечера не проснется.

Кудеслав осторожно выпустил остроуховы костлявые плечи и встал.

Подобрал с пола меч, оглядел искристое лезвие, смахнул рукавом видимые лишь очень придирчивому взгляду пылинки.

Потом, вздохнув пару раз да пройдясь туда-сюда, подсел к волхву – так, чтобы не выпускать из виду кое-как прилаженные на место обломки двери.

– Повезло ему, – негромко сказал вятич в ответ на хмурый вопросительный взгляд Корочуна. – Очи целы, не выжжены. А что обезображен, так то и есть для храбреца наикрасивейшая краса – шрамы-то… А он ведь – слышь? – храбрец у тебя…

Волхв ткнулся в грудь подбородком – то ли кивнул, то ли не осталось у него сил даже чтоб голову держать прямо.

Мечник снова вздохнул, легонько передвинул пристроенное на коленях оружие и спросил, обращаясь вроде и не к волхву, а к своему увечному отражению в светлом клинке:

– Что это было?

Хранильник не успел ответить. Вместо него впервые заговорил связными словами малец:

– Так выворотень же! – он судорожно сглотнул и вопросительно уставился в сумрачное стариково лицо. – Разве же нет?

– Нет, – буркнул старик, и вдруг закричал тонко и дребезжаще:

– Почем мне знать?! С чего вы вообразили, будто я ведаю каждую нездешнюю тварь по внешности, прозванью да сути?! Волкам бы вас на заедку с вашими такими расспросами!

Он успокоился так же быстро, как и взъярился; заговорил тихо, устало, путано:

– Выворотни… Куда им до этого! Верьте слову – нынче оно не проявило и десятой доли своей истинной силы. Небось, давно уж тут вертелось, разнюхивало, высматривало, а я, будто мерин в стойле, ушами дрыгал. Ох, чую, не видать тебе вживе твоего коня, а мне Сивку да коз… Псы еще с той ночи запропали, а я, дурень пустоголовый, тешусь: "волки, небось"… И Жеженю про волков… Видать, ОНО исподволь памороки мне забивало, навевало дурную беспечность, а я, как мерин – ушами… Нешто тяжко было додуматься, что выворотни пришли не сами, что их кто-то привел?! Воистину нет ничего хуже дурости, а старческая дурость хуже всякой иной… И Жеженя спровадил одного-одинешенького… Ведь на верную погибель спровадил его, бедолагу – с легким сердцем, с прибауточками сгубил парня вовсе зазря…