Федор Чешко - Ржавое зарево [litres]

– Вот, – Горютино чадо распахнуло полушубок и показало мужу все то, чего он не смог отыскать.

И добавило, глядя виновато и жалобно:

– Я не хотела… Оно само так получилось…

Вятичу невольно вспомнилось подслушанное прошлым вечером Мысино "я только попробовать хотела, а он весь съелся…" Сам, стало быть. По собственной воле и чуть ли не насильно запихиваясь в рот. И столь же самовольно, явно наперекор желанию Векши забиралось ей за пазуху дорогоценное мужнино достояние, снова-таки по собственной воле предпочетшее твердой да волосатой груди Кудеслава уютную ложбинку меж двумя нежными упругими холмиками. Действительно оба уподобия горютиной дочери схожи друг с дружкой, как пара неношеных лаптей. Но одно дело – мед, а такое… Такое спускать нельзя!

Увидав перед своим носом мужнин кулак, Векша зажмурилась и втянула голову в плечи, однако не стала даже пробовать как-нибудь защититься или хоть просто отпрянуть. Более того, на ее напрягшемся в ожидании заслуженной кары лице отчетливо проступило удовлетворение. Ох и удивился бы Мечник, узнав, до чего тревожит его жену то, что он еще ни разу не решился поднять на нее руку всерьез, по-мужески (хоть на поводы для рукоприкладства достойная дочка своего почтенного батюшки отнюдь не скупилась). Впрямь ведь тревожно! Тот же Белоконь-волхв не лишь притворялся, будто люба ему рыжая купленница-ильменка; но подзатыльниками он потчевал Векшу столь же часто, как и добрыми словами. А Кудеслав… Не безразлична ли она ему на самом-то деле? Жалеет… А любовь способна ли уживаться с жалостью? Может, в жены взял и терпит возле себя тоже всего лишь жалеючи многажды перекупленную да ущербную?..

Вот и опять – взмах мужниного кулака завершился не вполне заслуженным тумаком, а всего-навсего щелчком. Ласка вместо наказания. Не любит? Или очень уж любит – чересчур, как не бывает? Во что проще поверить?

Проще – в первое.

А очень-очень хочется – во второе.

А еще – что бы там ни было на самом деле – все равно приятно, когда с тобою вот так. Не как прочие и не как с прочими.

С другой же стороны, расщедрись теперь Кудеслав на пару затрещин, и его супруге можно было бы счесть дело исчерпанным да с легкой совестью позабыть о своей вине. А так, когда муж пожалел, эта самая совесть поедом заест. Вот и думай: что же на деле-то получается жалостью, а что и наоборот?

– Я не буду больше, – протянула Векша, засматривая Кудеславу в глаза. – Я никогда-никогда больше не…

– Нет уж, ты уж лучше будь, да подольше! – Мечник трепанул ее за волосы. – Ну, чего куксишься? Или… – он вдруг отстранился от жены, уперся в нее испуганным взглядом, – или что-нибудь потерялось?!

– Не-е-ет! – Векша отчаянно затрясла головой (не ровен миг – отвалится). – Я же понимаю: этакие вещи терять никак не возможно!

– Ты разве знаешь, что это за вещи?

– Знаю. Гарь твоего родимого пепелища и два дара ЕЕ-ЕГО.

Так. Ну, со Счисленевой блестяшкой еще можно понять: знака лишь слепой не увидит. Про пепел в лядунке ты ей сам рассказывал. А лал? Что ли Векша развязывала лядунку? Вот это уж вовсе зря. Этакое сокровенное праздных взглядов не любит – кудесниковой ли выученице того не знать! Не хватало еще, чтоб дурное векшино любопытство добавило к прочим бедам гнев Двоесущного!

– Это кто тебе про Счисленевы подарки открыл? Волхв? – спросил Мечник, шаря ледяным взглядом по бледному, виноватому лицу жены.

– Нет. Я сама поняла… почувствовала. Ты не просто так заснул и видел не простой сон. Корочун тоже умеет такое, только он… Ну, в общем, умелее. Он может воротиться в тот же самый миг, из которого ушел. А ты… У тебя получилось… Ну, так: не то, чтобы очень уж супротив желания, но и не по твоей сознательной воле. Врасплох, в общем. И не мгновенно, а протяженно… Да не могу я растолковать все это; я и сама-то почти ни баклуша не уторопаю! Потому-то и побоялась тебя будить – ежели такое силком перебить, по-дурному, можно наделать человеку превеликой беды. И если позволить душе чересчур долго витать в нетеперешних временах – тоже может выйти беда. Вот я и додумалась ЕЕ-ЕГО подарки забрать. Чтоб, значит, и не разбуждая, и прекратить… Пока выискала их – аж взопрела: я ж не знала, где они у тебя да каковы на вид… А Корочун поснули… все… а на таком расстоянии не добудишься… Вот… Ну, а как выискала да забрала, так и захотелось самой… это… попробовать. Конечно, дареное ЕЮ-ИМ полезно лишь для того, кому дарилось. Но… Коль мы с тобой любимся, значит, почти одно… Вот я и…

Она замолчала, потупилась.

Мечник выждал миг-другой, потом спросил:

– Ну, и как? Получилось?

– Да. Только пришлось еще и Мыську звать на подмогу. Она ведь тоже почитай что корочунова выученица. И… В общем, не проснись старший из Корочуна вовремя, нам бы с нею оттуда не вырваться. Это он… вырвал. Я с перепугу хотела сразу и тебя будить, а он… Был бы рядом – побил бы, а так только криком… Я ему: "Осерчает же!", а он… Ну, это я уж рассказывала.

Векша вновь примолкла, потерлась лицом о бронное мечниково плечо. Сильно так потерлась – аж щеку расцарапала о железо. И сама того не заметила.

– А что ты видел? – Векшин голос сделался не громче потаенного вздоха, но Кудеслав разбирал каждое слово: жена почти касалась губами его уха. – Что ты видел, а? Я там была?

– Расскажи сперва ты про ваши с Мысью видения. Вам обеим одно?..

– Да, – перебила Векша. – Мыська там оказалась моей взаправдашней дочкой. Этакое, понимаешь ли, счастие мне там выпало… то есть выпадет…

На небольшой площади перед костелом поставили стол. Его приволокли из корчмы, постарались отмыть дочиста, а потом накрыли тяжелой малиновой скатертью – это чтоб не пришлось ясновельможному воеводе и отцу настоятелю касаться досок, за которыми по праздникам упивается водкой всяческое хамье. А еще воеводские слуги вкопали в землю торчком длинное кривоватое бревно и теперь, переругиваясь и брякая железом, ладили к нему ржавую цепь.

Толпа собралась без приказов да понуканий. Плотное людское скопище казалось таким же серым и пропыленным, как ссохшаяся земля, как выцветшее от многодневного зноя небо.

Люди пришли на зрелище. Нынешним утром многие из них сгорали от нетерпения, дожидаясь у околицы ратников его ясновельможности, или слонялись с дрекольем под окнами бывшей своей доброй соседки – стерегли, чтоб не вздумалось ей улизнуть, скрыться от заслуженной кары.

Устерегли. Вот она, здесь, под бдительной оружной охраной. Черное одеяние, черный платок, черные круги под глазами, а щеки – белее мела, и дрожащие губы искусаны в кровь. Стоит неподвижно, понуро, лишь изредка взглядывает на толпу, и тогда сдержанный людской гомон усиливается, почти заглушая монотонный надорванный голос замкового писаря.