Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Вот и сиди дурак дураком…

А за пологом, на бабьей половине избы – Векша. Неужто и впрямь сбылось, наконец? Неужто смилостивились боги, Навьи, души пращуров-прародителей – вняли мольбам и воздаяниям, позволили встретить такую, о какой мечталось? А ведь мечталось давно; так мечталось, что впору с тяжкой хворью сравнить. Потому-то и не глянул толком ни на одну настоящую, живую, что вылепленная в душе была и милее, и живей любой встреченной. Никому о ней, желанной, выдуманной, не рассказывал – лишь Белоконю однажды, и тот вроде понял. Хоть и глядел, слушая, как на увечных глядят или на скорбных разумом. Оттого, видать, и боялся волхв показывать свою негаданную последнюю любовь Кудеславу – понял, до чего похожа она…

Впрочем, похожа ли? Чем больше задумывался над этим Мечник, тем больше ему казалось, будто черты давным-давно придуманного им обличья стремительно вытесняются подлинными Векшиными чертами. Так стремительно, что уже трудно припомнить, чем похожа Векша на засевшую в сердце выдумку, а чем от нее отлична.

Ну и пускай.

Уж зато нравом-то она точь-в-точь такова, как давняя Кудеславова мечта. Строптивость (не вздорная – гордая), которую эта купленница дивом каким-то не позволила вытоптать своим пять раз сменившимся хозяевам… Умение превозмочь страх… Как она шла с непосильно тяжкой рогатиной по кровяному следу… "Эгей, ты живой?!." "…Я больше не буду звать тебя, как ты не любишь…" И глаза – бездонные чистые колодцы в небесную синеву… Обладательница подобных глаз, наверное, сумеет понять, почему ты согласился на уговоры невиданных прежде иноплеменников; зачем шесть лет носился по дальним краям, будто травяной стебель, сорванный с корня переменчивыми ветрами судьбы. Сможет и понять, и объяснить тебе самому… А коли приведется, так сумеет и решиться вместе с тобой – решиться на то, что другой показалось бы скудоумием. И можно будет реже оглядываться назад, потому что теперь найдется кому предупредить об ударе в спину.

Вот только…

Все вроде бы ладно: и Белоконь уступил (дай ему Род еще дважды по стольку же лет землю топтать), и Яромир не против, и Лисовин отпустит – может, поворчит для порядка, но поперек волхву да старейшине ни за что не сделает. Да, вроде все ладно.

Вот только…

А ты-то ей люб?

Когда засылают сватов, девку не спрашивают. "Стерпится – слюбится", – и весь сказ. Может, и Кудеслав бы тем же себя успокоил, будь это не ОНА. А так…

Бабы-то на него поглядывают. И девки тоже, хоть и живет он у Велимира, как в захребетниках. И ни одна из Белоконевых внучек вроде бы не собралась топиться, узнав, что волхв прочит ее Кудеславу-Мечнику. А чего топиться-то? Собой статен, силен да ловок, руки из правильного места растут… Лицом, правда, не шибко красен, но ведь и не урод! И охотник – старшие, хоть и ворчат на Мечника, но признают: есть и менее добычливые, чем он. Всякие дива видал, не скучно с ним будет… И вообще – не век же в девках сидеть, а лучшего, может, и не дождешься…

А Векша?

Да, он первый повел себя с нею не как с купленною скотиной. Правда, и другие бывали добры – Глуздырь вон шумел на нерасторопных сторожей, чтоб зря не морозили приезжего мальца; Яромир держался заботливо, обиходил, боялся разбудить… Но ведь то из уважения к Белоконю…

Вел себя не как со скотиной, оказался в чем-то лучше тех, кому Векша доставалась во владение – можно ли за это полюбить? Можно ли вообще полюбить "за что-то"?

После того, как Белоконевы сыны спугнули ее со склона, где был убит людоед, Векша и Кудеслав больше ни словом не перемолвились. Всю дорогу от волховского подворья до общинного града она молчала и прятала от Мечника глаза. Может, потому что знала уже о Белоконевом решении уступить? Кудеслав не посмел спросить об этом ни ее при хранильнике, ни хранильника при ней. Ехали рядом, а поговорить не удалось. И сейчас она рядом, и вновь не подойдешь, не спросишь о главном… Да что там – глянуть и то нельзя…

Почему-то, вроде как ни с того, ни с сего вспомнил Кудеслав преданье о чаровных папоротниковых цветьях. Мало, что расцветают они лишь единой ночью в году, так и цветут не всю ночь – лишь краткую ее долю. А какую долю, как её наперёд угадать – то лишь боги ведают, да ещё, небось, могучие кудесники вроде Звана. Обычным же людям ведомо лишь, что срок цветения папороти меняется от года к году: в иной год это начало Купаловой Ночи, в другой – предрассветье, в третий – полуночь… Не угадаешь, не успеешь найти да сорвать, и чаротворный цветок померкнет, рассыпется мёртвой невзрачной пылью…

Как тогда сказал Огнелюб? "Ищут не там, где ближе, а там, где есть"… Мог бы добавить ещё: "И тогда, когда есть". Не промедляя, значит. Не растрачивая дорогоценное время на пустопорожние сомненья, терзанья… Иначе заветное так и не дастся в руки, не дождётся, прахом пойдёт…

Мечнику подумалось вдруг, что надо было помочь Яромирихе унести за полог нелегонький горшок с брагой – хоть мельком бы удалось глянуть на Векшу, хоть узнал бы, какова она в женском наряде. И пускай бы себе Яромировы гости уверились, что "в урманских драках нашему-то Урману наверняка угадали обушком по лбу, вот у него в голове и перекосилось…" Да, гости бы пускай; но с самим Яромиром такая выходка рассорила бы Кудеслава до смерти… Ладно, глупости это.

Галдеж за столом вдруг стремительно пошел на убыль; спорщики пихали друг друга локтями, показывая (кто глазами, а кто и пальцами) на Белоконя. А тот уже стоял во весь рост, неторопливо оглаживая пальцами кожаную плетеную опояску. Стало так тихо, что потрескивание фитилей и лучин казалось досадным надоедливым шумом.

Неторопливо вышагнув из-за стола, волхв сказал негромко, словно бы сам для себя:

– Пора. Теперь они здесь.

Кудеслав, как и все, не спускал с хранильника глаз. А тот, отрешенно глядя куда-то в стык кровли и стены, неторопливо запустил пальцы под бороду, развязал шнурки, скрепляющие ворот белоснежной рубахи, и вытащил из-за пазухи тушку крупного горностая. Держа ее на раскрытой ладони, волхв повернулся и шагнул к Очагу (торопливо заскрипела скамья – сидевшие спиной к Родовому Огнищу поворачивались, чтобы видеть).

Белоконь словно бы плыл по воздуху, не касаясь босыми ступнями земляного пола. Подойдя к еле тлеющему Очагу, он аккуратно опустил приношение на ползающие по углям алые огоньки (Кудеславу показалось, что волхв как-то очень уж тщательно выбирает, куда именно положить жертву); потом отступил на два шага и низко поклонился, коснувшись левой рукою земли, а правую прижав к сердцу.

В Очаге затрещало, по избе потянуло запахом паленой шерсти. Померещилось (на самом деле неверный трепетный свет не позволил бы увидеть такого), будто из Огнища потянулась в подкровельную черноту невесомая струйка дыма – прямая, ровная, будто прозрачный тонкий шнурок.