Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Волхв выпрямился, отступил еще на шаг и заговорил распевно, не отрывая глаз от своего подношения:

"Вы, мудрые, честные, Ныне безвестные, Забытые по именам – Простите нам. Вы, которые здесь, Которые были и есть, Породители, Охранители, Корень и сок – Пришел срок. Ваша живая новь, Ваша живая кровь Милости просит, Мудрости просит, Знания будущих дней, Знания доли своей, Судьбы зачатого вами, Взращенного вами, Хранимого вами…"

С оглушительным громом Огнище полыхнуло свирепой багряной вспышкой, хлестнуло по обращенным к нему лицам жгучей золой, сдуло с фитилей и лучин оказавшиеся бессильными огоньки. Миг спустя Кудеславу послышался негромкий тупой удар – будто бы на стол упало что-то мягкое, увесистое. И всё. В непроглядной тьме слышалось лишь трудное дыхание остолбеневших людей. Испуг оказался столь внезапным и сильным, что никто даже не вскрикнул, не шевельнулся. В горле Мечника першило, на глаза наворачивались слезы – виною тому был повисший в избе дух паленого меха, смешанный с каким-то незнакомым запахом – кисловатым, едким, пронзительным.

Да, от ужаснувшей воображение громовой вспышки люди словно закаменели. А вот негромкий спокойный голос в кромешной черноте (видно было только алые пятнышки тлеющих углей в Очаге и возле него) словно бы скинул с людей заклятие. Кто-то вскрикнул; кто-то спешно забормотал отворотное…

– Крикни баб, Яромир, – Белоконь говорил так, словно ничего особенного не произошло. – Крикни баб, пускай принесут огня.

Из-за полога, отделявшего женскую половину избы, доносились всхлипы и подвывание. Яромир окликнул раз, другой, потом, отчаявшись, заворочался – полез из-за стола, чтобы сходить за огнем самому.

Не успел.

Полог сдвинулся, открывая полоску трепетного желтого света, и сквозь эту полоску протиснулась невысокая гибкая фигурка с лучиной в руке. Лучинный огонек дробился бегучими бликами чищенной меди на до нелепости коротких волосах вошедшей. Кудеслав не сомневался, что если какая-нибудь из женщин все-таки решится откликнуться на Яромиров зов, то будет это именно Векша. Понимал, но лишь коротким рассеянным взглядом удостоил ее, появившуюся, и тут же резко обернулся к столу. Не он один. Яромир и Белоконь, пользуясь первыми отсветами принесенной лучины, одновременно склонились над столом, высматривая упавшую на него вещь.

Рассмотрели.

На столе валялась драная да опаленная тушка горностая.

Кудеслав мельком глянул в лицо старейшины и торопливо отвернулся, принялся следить за Векшей – как она идет вдоль стола, зажигая плошки. Чересчур большая бабья рубаха тонкого полотна нет-нет да и прилегала к ее телу, выдавая посторонним глазам то, что должна была бы прятать; когда Векша наклонялась к каганцам, незавязанный ворот распахивался и Мечник успевал заметить крепкую грудь… Только Кудеслав тогда загляделся бы на кого угодно, хоть на криворотую Белокониху – лишь бы вновь не запнуться взглядом о Яромирово лицо. Очень уж страшным оказалось это никогда прежде не виданное зрелище – до смерти перепуганный Яромир.

– И раньше случалось, что они не принимали жертву, – сипло выговорил старейшина, – но чтобы так… Это к небывалым каким-то бедам, к вовсе никогда небывалым…

Поджигая последний каганец, Векша просунула руку с лучиной между Шалаем и Званом. Показалось Кудеславу, или заслышав Яромировы слова Огнелюб вдруг вызмеил усы короткой злобной ухмылкой?

Наверное, показалось. Наверное, это просто скользнули по Званову лицу пятна тени и света от пронесенного рядом огня.

– Ну, что примолкли? – хранильник оглядел пополотневших гостей и снова вперился куда-то под кровлю. – Вы лайтесь шибче, так еще не того дождетесь…

Он примолк на миг, и вдруг закричал, встряхивая стиснутым до белизны кулаком:

– Вот как вам надо держаться теперь, мужики! Вот как! Чтоб плечо в плечо, чтоб травяному листку не протиснуться!

И снова примолк Белоконь, обмяк, прикоснулся раскрытой ладонью к валяющемуся на столе жженому мясу. Глаза хранильника закрылись, побелевший лоб взмок от пота.

– Вскорости ждите к себе гостей, – устало, будто бы из последних сил вымолвил волхв. – До вешнего торга, до новой листвы приедут. Нашего корня люди, из трех дальних общин. С добром или с недобром едут они – того мне не видно. Одно скажу: как вы встретите их, станете ли перед ними крепко держаться друг дружки, предопределит, быть или не быть дальше вашему роду, пятнаться ли вам в крови сородичей. Не лишь вам, которые нынче здесь – всем. А теперь ступайте по домам. Ждите и думайте… Думайте… Ду…

Кудеслав и Яромир едва успели, вскочив, подхватить рушащегося на пол бесчувственного волхва.

Долгонько в тот год собиралась с духом весна. Но когда она наконец-то решилась взяться за дело всерьез, все окончилось в считанные по-настоящему теплые дни. Речная вода проглотила лепящиеся к берегам закраины черного льда, вознадеявшиеся было дожить до будущей осени; из лесу сгинули остатки снега; сквозь бурую свалявшуюся шерсть мертвой травы и палого листа пробилась веселая новорожденная трава, замешанная на россыпи голубых, фиолетовых и белых цветов… Кустарники, березняки, осинники облила покуда еще прозрачная зелень стремительно набухающих почек. Лишь дубы оставались в лесу последним прибежищем зимнего оцепенения, но и этому прибежищу судился близкий конец.

Для земледельца такая пора означает начало тяжкого труда – Чернобай с сынами да захребетниками перепахивал расчищенные поляны, чтобы Хорс-Теплодаритель успел прогреть землю перед близящимся посевом.

Бортники и углежоги радовались скорому окончанию зимнего вынужденного безделья; охотники просили богов об удаче вешнего промысла, который начинался с легких да малохлопотных дел: охоты по пролетной, а чуть позже – по линялой птице.

Даже огородившая себя непролазными топями (непролазными – это для тех, кому неведомы потаенные тропки) кузнечная слобода оживилась, вновь марала небесную синь видимыми даже с градского тына ржавыми дымами домниц-плавилен. Теперь-то уж нечего скаредничать над остатками заготовленных с осени припасов угля и руды.

Радостное время, веселое. Правда, после осенних ненастий родовичи вот так же будут радоваться первому снегу, но ведь то еще когда!..

Да, радостная пора.

Всегда была радостной.

Только не в тот год.

Наверное, никто из видевших жуть, которой оборвалось гадание Белоконя, не позволил себе пугать родню да соседей подробностями случившегося в общинной избе. Наверное, и Яромировы бабы не смогли рассказать ничего путного о страшном отказе духов-хранителей от предложенной жертвы – даже если женщины осмелились подглядывать, вряд ли хоть одна из них сумела до конца понять, что к чему.