Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Векша, изменившись в лице, метнулась было к стремительно бледнеющему Мечнику, но вновь замерла, осаженная внезапной неприязненностью его голоса:

– Ты… – Кудеслав примолк, пытаясь сглотнуть наполнившую рот липкую горечь. – Ты почему Белоконя обидела?

– А чего он?! – ильменка насупилась, отвернулась.

Чего он…

Мечник и сам не мог взять в толк, почему волхв дразнит Векшу. То квакает, то вдруг не к месту и напоказ принимается играть лягушачьей лапкой… От Велимира, воображающего, будто ильменские бабы в тине живут да тину жуют, еще и не такого можно было бы ждать; но чтобы Белоконь… Может, он так мстил своей купленнице за холодность? Тогда почему продолжает до сих пор – ведь уступил же ее… Нужно будет спросить волхва… нет, не спросить – попросить, чтобы впредь не делал такого… Уж больно она… больно… именно что больно ей от Белоконева кваканья, иначе не ярилась бы так.

Кудеславу вроде бы стало чуть лучше: слабость-то осталась, но угроза обморока, похоже, миновала. Мечник даже вновь осмелился сесть, кутаясь в мех (только сейчас он обратил внимание, что чего-нибудь, могущего сойти за одежду, на нем нет ни клочка). И еще подумалось, что хоть вокруг никого не видать да не слыхать, можно поклясться: происходящим между ним и Векшей любуются многие из тех Белоконевых домочадцев, которые помоложе (а, следовательно, поглупее). Эта догадка разозлила Кудеслава, и он сумел, твердо глядя на Векшу, сказать (причем именно тем сухим и властным голосом, каким необходимо говорить такие слова):

– Я Белоконя, почитай, отродясь знаю; ничего, кроме большого добра, он мне не сделал. И тебе он много доброго сделал – поразмысли спокойно, так и сама поймешь. И старше он тебя невесть во сколько раз. Нельзя его обижать. Любить да жаловать его не прошу, но обижать – запомни! – не дам.

Векша молчала. Она даже не покосилась на Мечника, только вдруг съежилась и обхватила руками плечи. Кудеслав с запоздалым раскаянием сообразил, что сам-то он укрыт теплом мехом, а даренная ему судьбой и Белоконем ильменка-наузница зябнет голая на холодном влажном ветру. Он хотел было сказать ей, чтоб или оделась, как следует по погоде, или уж лезла к нему под покрывало, но не успел: Векша внезапно заговорила.

– Отродясь, – сказала она с неприятной усмешкой, по-прежнему глядя в сторону. – Много доброго сделал… Знать бы тебе!..

Кудеслав скрипнул зубами:

– Я сказал: обижать не позволю!

– Его обидишь! – тем же тоном и с той же улыбкой процедила Векша.

– Он мой друг и был другом моему отцу! – Мечника начало трясти, но причиной тому были не хворь и не холод. – Его чтут в таких дальних краях, о которых ты даже ни разу не слыхала на своем куцем веку! Он настолько старше тебя, что и счесть невозможно! И ежели ты впредь хоть раз осмелишься…

Он поперхнулся и замолчал, растерянно глядя на Векшу. А та медленно обернула к нему лицо с округлившимися, неправдоподобно поогромневшими глазами, и вдруг поклонилась – низко-низко, коснувшись земли кончиками пальцев.

– Не гневись, не огорчай себя по-пустому, – она выпрямилась, глянула на Мечника пусто и холодно. – Ты велел, я услышала. Я ведь знаю уже, что он меня тебе подарил. А вот ты… Ты, видать, не знаешь, чем двуногая скотина лучше четвероногой. А тем она лучше, что умнее, и потому реже выходит из хозяйской воли.

Вот тут-то Кудеслав горько пожалел, что беспамятство, грозившее несколькими мгновениями раньше, пощадило его и не сбылось. С лицом-то он справился, а вот голос… Голос его подвел.

– Как ты… За что… – только это и удалось Мечнику столкнуть с задрожавших губ.

Векшины глаза мгновенно помокрели.

– Прости мне, – хрипло сказала она, и вдруг закричала сердито – настолько сердито, что поверить в эту сердитость не было никакой возможности:

– И подвинься, слышишь?! Я, может, тоже под мех хочу! Думаешь, по нынешней поре приятно босиком да безо всякой одежи?

Мечник торопливо подвинулся, и Векша юркнула под медвежью шкуру. Ее тело – упругое, верткое – оказалось неожиданно теплым, даже горячим, и Кудеслав мельком подумал, что как-то не очень она похожа на озябшую.

А Векша деловито умащивалась, во всю работая локтями да коленями. И тараторила совершенно по-сорочьи:

– Только не надейся, ничего тебе нынче не обломится. Не стану я учинять развлечение для Белоконевых девок, которые за нами подглядывают из сараюшки сквозь во-он ту щель в стене… Сможешь до нее доплюнуть? Нет? Жаль, я тоже… И слаб ты, тебе пока мужские радости не на пользу. Я не для того… Твой друг-приятель говорит, будто тебе здоровей всего быть под открытым небом, только застудиться никак нельзя – помрешь. Вот я и буду тебя угревать. Не робей, вдвоем мы быстро хворь одолеем. Женское тепло – оно целебное, животворящее; и оберег я сплела от лихоманки да поморозниц; и косу свою, которую Белоконь обкорнал, Макоши пожертвовала… Только Яромир-старейшина вовсе напрасно улещает себя надеждой: не видать тебе Торжища об этой весне. Ежели бы я хоть на краткий миг уверовалась, будто мы сможем совладать с твоей хворостью за два-три дня, так и мизинчиком бы в помощь Белоконю не шевельнула.

Кудеслав, приподнявшись на локте, изумленно уставился на нее.

– Почему?!

Векша искоса глянула ему в глаза и сразу же отвернулась.

– Это же долго очень, когда на торг, – медленно проговорила она. – А мне, оказывается, без тебя плохо. Я уже почти полтора десятка лет на свете живу, и почти все время бывало плохо. Раньше думала, будто мне просто суждено так, а теперь поняла: это потому, что без тебя…

Мечник снова прилег – у него закружилась голова.

И тут вдруг Векша сказала:

– Не хочу, чтобы ты плыл. Это плавание добром не окончится.

Она не ответила ни на один вопрос встревожившегося Кудеслава; она вообще больше ни слова не сказала – только все сильней прижималась к нему и крепко, до боли зажмуривалась, когда он пытался заглянуть ей в глаза.

Дочь изверга, Векша не могла как следует понимать, что такое община и что такое обязанность перед общиной. Слишком недолго зная Кудеслава, она не могла предугадать, что Мечник-Урман, обиженный на отторгающих его родовичей, способен мгновенно забыть обо всем (в том числе о себе и о ней) ради своих обязанностей перед общиной.

Она догадалась о своей ошибке всего лишь через миг после неосторожно сказанных слов – догадалась, и пожалела, что миг назад не откусила себе язык. А теперь даже это не могло помочь. Оставалась последняя надежда: невозможность скорого избавления Кудеслава от выматывающей тело и душу хвори. Но…

Но…

Бывает, что мужчины исхитряются на удивление споро побеждать собственные хворобы и прочие напасти – когда гораздо большие напасти грозят другим. Может быть, это какое-то ведовство, а может и нет.