Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

– Зван?.. А п-причём Зван?.. – кажется, старейшина испугался (наверняка за Мечников рассудок).

Кудеслав не ответил, только ощерился по-волчьи.

– Глупая твоя просьба, – помедлив миг-другой хмуро сказал Яромир. – Если я Кудлайку прежде тебя увижу, так и удавлю прежде тебя.

Кудлай.

Дрянцо, толстошеий никчемный недоросль.

Пащенок.

Вообразить только, что именно он заварил все это кровавое варево!

А ведь не одень Мечник на него свой шлем там, на мысе-когте, вряд ли бы пащенок выбрался оттуда живым…

Целый день – от рассвета до темноты – потребовался Яромиру, чтобы кое-как унять переполох, поднятый в граде Кудлаем. А когда община перестала походить на разворошенный муравейник и старейшина выбрал, наконец, пару мгновений, чтобы заняться покараньем виновника, оказалось, что Кудлая во граде нет. Еще до полудня (причем задолго до полудня!) его с четырьмя приятелями-однолетками видели у причала. Они отвязали челнок и уплыли вниз по течению, причем у всех пятерых были луки и туго набитые колчаны.

Отряжать погоню за недорослыми дурнями было уже поздно – Яромиру оставалось лишь от души попросить Ящера, чтобы он смилостивился да утопил Кудлая и его приятелей прежде, чем те успеют выполнить затеянную ими глупость (а в том, что затеяна именно глупость, Яромир с Мечником не усомнились ни на мгновение).

Ящер не смилостивился – наверное, Яромир плохо просил.

Кудлай и Кудлаевы возвратились к следующему вечеру, и по граду разлетелся слух, что они повстречали на реке рыбаков-мокшан, и… одним словом, воздали. Выместили кровь, пролитую на мысе-когте. Узнав про это, Мечник схватил первую попавшуюся под руку тяжелую вещь и отправился разыскивать натворившего столько бед дурака.

Не нашел – к счастью и для Кудлая, и для себя, потому что за увечье, нанесенное сородичу, обычай велит карать изгнанием без выслушивания оправданий.

Яромир запретил кому бы то ни было отлучаться за пределы градской поляны; увеличил и без того небывалую численность охоронных дозоров; послал упредить о случившемся Белоконя и – скрепя сердце – Звана. Несколько расторопных подростков отправились на поиски охотничьих ватаг, занятых весенним промыслом – старейшина был уверен, что поиски эти займут не один день и что охотники вернутся слишком поздно, но возможно… возможно…

Больше ничего сделать было нельзя. Оставалось ждать.

Они дождались через день.

Дозоры вовремя обнаружили недобрых гостей и вовремя утянулись ко граду – на том, похоже, и иссякла удача вятской общины. В запрошлом году племя куда лучше было готово к нападенью мокши – и то поначалу дела складывались из рук вон плохо. Теперь же, когда община лишилась стольких защитников (погибшие на речном когте, не успевшие вернуться охотники), мордва вообще творила все, что хотела.

Под прикрытием лучников десятка три мокшан подобрались к самым лесным воротам, и теперь споро да весело стучали по ним топорами. Кудеславовы сородичи пытались сбрасывать на порубщиков камни да бревна; судя по воплям, скольких-то ворогов удалось пришибить. Но несмотря на то, что сбрасывающие старались как можно меньше выставляться над тыном, мордовские стрелы ухитрились сожрать еще пять жизней. И Кудеслав запретил беполезные трепыхания: если этак пойдет дальше, в граде ни единого защитника не останется.

Несколько мужиков вызвались перелезть через тын где-нибудь ближе к речным воротам и, подкравшись к порубщикам с наружной стороны, внезапно напасть из-за угла общинной ограды (тогда, мол, мокшанские лучники, которые в цепи, не посмеют стрелять – побоятся попасть в своих). Мечник и это запретил. Если мордва следит за всем тыном (а это наверняка так); если с прочих сторон общинной ограды вороги озаботились расставить хотя бы по три-четыре стрелка (наверняка ведь озаботились, и скорее всего куда больше, чем три-четыре), то сунься кто из родовичей где-нибудь через верх, до земли вместо человека доберется подобие ежика.

Да, худо. Это нельзя, то нельзя… А что можно? Сидеть сиднем и бездельно дожидаться, когда рухнут ворота? Как ни крепка толстая створка, а все ж рано или поздно она развалится. И что тогда?

Тяжко, ох до чего тяжко в бессилии дожидаться конца; но во сто крат тяжче ловить на себе полные отчаянной надежды взгляды сородичей. Сородичи верят, что Мечник Кудеслав непременно выдумает спасение. А он не может. И никто не сможет при этаких-то делах.

Слишком мало в граде защитников. Хоть ты как ни скрипи головой, а любую выдумку кто-то должен будет исполнить. Кто? Как тут оборонишься, ежели на каждого своего приходится по меньшей мере двое-трое мордвинов? Одна надежда: может, хоть часть охотников успеет воротиться да ударить мокше в спину… Или слободские подоспеют на выручку…

Яромир будто слушал Кудеславовы мысли.

– А слободские-то! – злобно сказал он вдруг. – Вновь Зван не прислал ни единого человека! Им-то что, до них через хлябь болотную не добраться… Неужто же нельзя было хоть несколько мужиков снарядить на помощь?! Похоже, и впрямь они с извергами желают нашей погибели. Свиньи…

Кудеслав вдруг дернулся, словно его палкой огрели, и всем телом повернулся к старейшине:

– Что ты сказал?!

Велимир недоуменно пожал плечами:

– Похоже, говорю, буто они и впрямь…

Мечник нетерпеливо пристукнул кулаком по колену:

– Нет, не это. Последнее слово ты какое сказал?

– Ну, свиньи…

– Так! – Кудеслав вдруг пронзительно свистнул, и все, бывшие поблизости, обернулись к нему. А он выкрикнул неожиданно весело:

– Мужики! Мне десять человек надобно, да таких, чтоб всё, мною сказанное – бегом и безо всяких вопросов! Ну, кто?

– Да что ты задумал? – торопливо спросил Яромир.

Мечник оскалился:

– Слышь, ты потом что хочешь со мною твори, хоть поедом съешь за самочинство; а пока об одном прошу: не мешай.

И спрыгнул с настила.

Все-таки крепко верили в него сородичи, или просто больше им уже не во что было верить. Недостатка в усердных помощниках не случилось (пятерых даже пришлось отослать обратно, чтобы тын вовсе не обезлюдел).

Задуманное Кудеславом сделалось ладно и споро, лишь на одном из ближних дворов бабы крепко обварили кипятком кого-то из Мечниковых пособников: вообразили, небось, что это уже мордва ворвалась да грабит.

На двадцать шагов – от ворот до первого разветвления – градская улица представляла собою узкий проход меж глухими крепкими стенами общинных сараев, рубленых впритык к частоколу.

Шагах в восьми-десяти от воротины Кудеславовы мужики распялили поперек улицы облезлую медвежью шкуру, туго натянув ее и намертво приколотив к бревенчатым стенам. Все нужное легко отыскалось тут же, в хранилищах родового достояния: и сама шкура, и ценность, недоступная многим другим общинам – длинные четырехгранные гвозди, кованные из железа. Дальний конец прохода завалили обломками плетней, коновязными бревнами и еще лишь боги знают каким хламом, приволоченным откуда ни попадя. А прежде, чем завалить, согнали в получающуюся закуту едва ли не полста свиней с ближних и неближних дворов. Пожалеть свое (а тем более чужое) никому из родовичей и в голову не пришло. Чего скаредничать-то? Выйдет общинный верх – все покроется мордовскою вирой. А коли одолеет мокша, так не оставлять же ей!..