Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Белоконь, мгновенно угадав перемену в его настроении, выпрямился и провел ладонью по лицу, словно бы смахивая угрюмость. А потом сказал – привычно, по-доброму:

– Извини. Мысли, понимаешь ли, одолели – да такие, что впору с размаху головою о дуб. Ну, так чего тебе? Говори уж…

И Мечник заговорил. То и дело приподнимаясь на цыпочки, к самому уху клонящегося с седла Белоконя, опасливо зыркая на вышагивающих позади них оружных родовичей, он глухим срывающимся полушепотом рассказывал хранильнику о своих да о Яромировых догадках про то, кто на самом деле мог отбить челны с общинным товаром. Кто и зачем.

Волхв слушал не перебивая; выслушав, сказал неожиданно спокойно и громко:

– Ты не шепчи. И не озирайся. Нынче за этакими разговорами можно не бояться лишних ушей. Разве что при слобожанах от подобных речей лучше воздерживаться, так они (благодарение богам!) в самом хвосте волокутся, ото всех на отшибе…

– Почему можно не опасаться лишних ушей? – недоуменно вскинул брови Кудеслав.

– Ну, хотя бы потому, что ничего особо нового я от тебя не услышал.

– Ты, что ли, с Яромиром уже успел?..

– С ним, – кивнул хранильник. – И не только. Прежде старейшины вашего мне Лисовин успел поведать о своих заподозрениях. А чуть позже – Божен. Да чего там – даже Кощей лопотал что-то вроде того, о чем и ты сейчас говорил. Люди – они не слепые, и многие из них не глупее вас с Яромиром. Поверь: особенно среди тех, кто был на челнах, хватает таких, которые еще не дошли до истины лишь потому, что боятся связать все воедино – как ты недавно. По справедливости дурня Кудлая не ругать – благодарствовать ему нужно за сотворенную глупость. Кабы не свара с мокшей, ваши бы принялись отыскивать виноватых. А это страшно, это очень страшно, когда меж своими… Ты, небось, уже на себе почувствовал, каковы бывают такие поиски – Яромир говорил, будто тот же Кудлай приметил, что тебя вороги щадили…

– Приметил, – буркнул Мечник. – Это он верно приметил – щадили.

Никак не пойму: с чего бы?

Белоконь ощерился:

– Да что тут понимать?.. Возьмись за стремя – и разговаривать будет легче, и идти… Что, спрашиваю, тут понимать-то?! Больно редкая ты птица как для наших краев, чтобы тобою бросаться. Ежели тебя на свою сторону заиметь, тобою можно вершить большие дела. Ты один двадцатерых стоишь… Ан вру – больше твоя цена, потому как одним человеком управить куда проще, нежели двадцатью. Да еще и Волку ты приглянулся…

Хранильник умолк.

Тропа, перевалив невысокую лесистую гриву, выстелилась под уклон. Ноги будто собственной волей ускорили шаг; где-то позади вспыхнула перебранка: мужик, которому Кудеслав велел помимо оружия нести липовую корчажку, набитую клочьями облезлого меха (зачем бы это?), споткнулся и едва не всадил рогатину в спину идущего перед ним.

Мечник приостановился: не вмешаться ли? Нет, вроде сами угомонились.

И тут Белоконь вдруг сказал – глухо, словно бы изо всех сил сдерживая что-то, рвущееся из груди (может быть, рыдания, а может – яростный вопль):

– Ты заметил, что словцо "изверг" мало-помалу утрачивает изначальный смысл, что становится оно просто-напросто бранью? Отойдут в Навьи еще сколько-то поколений, и слово это станет означать человека, который, добиваясь своего, перешагивает через все – через жалость, кровь, через смертные муки собственных же родовичей…

– Что это ты вдруг?! – Кудеслав бегом догал хранильникова жеребца и вновь схватился за стремя. – Ты не от Глуздыря ли подцепил эту хворь – доискиваться смысла, упрятанного во всяких-разных словах?

Старый волхв резко перегнулся с седла и вцепился побелевшими пальцами в бронное Мечниково плечо.

– Ты лучше вот о чем думай, – прохрипел Белоконь. – Ежели извергов ваших – слободских да вольноживущих – вывести с гадючьей их затеей на чистую воду, быть внутриобщинной распре. Тяжкой распре, кровавой, от которой корень племени вовсе усохнуть может. А если не уличить их злоумышления, то быть общине под рукою Волкова родителя – это, то есть, НЕ БЫТЬ вашей общине. Во всяком случае, не быть ей такою, как прежде. ОБЩИНОЙ не быть. А еще хуже то, что все равно не миновать вам чьей-то руки над собою. Не хазары подомнут, так ильменцы или поднепровские племена – в тамошних краях нынче творятся дела на подобье затеи "старейшины над старейшинами". Так уж, может, лучше бы хоть какие ни есть, а свои, Вяткова корня?

Вот тут-то Мечник испугался по-настоящему – впервые за все эти богатые страшными событьями дни. Ни одна из случившихся бед ни в какое сравнение не шла с безысходным отчаяньем, выплеснувшимся из помутневшей черноты волхвовых глаз.

Мордовский град стоял посреди обширной приречной луговины – плоской, будто скобленый стол. Родовое обиталище мокши виделось точнейшим подобием града вятичей. Разве что здешний частокол казался пониже, а земляной подошвенный вал ухоженнее и круче. Да еще дозорная вышка у мордвы была целехонька – торчала себе в безоблачное ясное небо, как древняя посеревшая кость.

Конечно же мокшане, уцелевшие в неудачной попытке отмщения за гибель сородичей-рыбаков, успели к своему жилью прежде вятичского отряда.

Град был настороже. Ворота оказались закрытыми; на вершине частокола жидко поблескивало отточенное железо и изредка мелькало что-то темное – очевидно, головы наименее осторожных. А когда один из родовичей Кудеслава сдуру сунулся на открытое место, в воздухе сердитыми шмелями запели мордовские стрелы. Хвала богам, у опрометчивого дурня все же хватило ума вовремя рухнуть в сырую луговую траву (восторженный вой и улюлюканье на мокшанском тыне) и тихонько, ползком убраться назад – под защиту деревьев.

Хоронясь близ опушки, Кудеславовы родовичи рассматривали обиталище мокшанского племени. Как-то вдруг до мужиков начало доходить, что маловато их для приступа этакой твердыни. Твердыня, правда, была не ахти как грозна – не грозней собственной, которую та же мокша вчера без малого захватила – но уж если человек начинает сомневаться в себе, то усомниться в других ему в голову не приходит. Это даже если человек таков, как Велимир.

Припутав коня рядом с волхвовым Беляном на изрядном удалении от луговины, Лисовин пешком подобрался к Мечнику. На Велимировом языке вертелась уйма добрых советов. Например, учинить мордве какую-нибудь пакость (хоть бы челны пожечь с причалом вместе) да и убраться восвояси. Разве плохо? И ворогу досада, и свои все останутся целы… Впрочем, высказывать что-либо вслух Лисовин покуда остерегался. Попросит названый сынок – тогда и насоветуемся от души; лезть же вперед спросу вроде неловко. Белоконь вон и старше, и умнее во всех делах (кроме, конечно, охоты), а ведь помалкивает! Сидит себе, привалившись спиною к дереву; в сторону мокшанского града даже высморкаться не хочет; на Кудеслава взглядывает лишь изредка: "Думаешь? Ну-ну, думай. Я обожду, я мыслям твоим не помеха…"