Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

Ночь, снова ночь.

Ясная, светлая – хоть и застят звездное множество мелкие бегучие облака; хоть и ущербилось уже Волчье Солнышко… А теплынь-то какая! Даже утром и днем ветер был куда прохладней, чем нынче.

Да, ночь…

Первая из тех, когда истомленная зимней суровостью душа человеческая наконец-то оттаивает верой в необратимость весны.

Только эта светлая теплынь была для Кудеслава во сто сотен крат хуже самой беспроглядной, глухой и ненастной тьмы.

Потому, что глухая беспроглядность поселилась внутри; захлестывала медленными леденящими волнами разум и чувства; ворочалась в груди мучительной тяжестью… Ей было тесно, и потому она грызла, терзала, вымучивала Кудеслава в непрестанных попытках вырваться наружу из неуютной каморки человечьего естества.

Так уже бывало.

Несмышленному парнишке по имени Кудеслав однажды выпало пережить… правда, не ночь – вечер, когда мать, уставшая причитать над готовым к последнему обряду телом отца, внезапно придумала способ не разлучиться с любимым мужем.

А вот прощаться с побратимом своим Мечнику впрямь выпало ночью – мутной, промозглой. Погребальный костер чадил и никак не хотел разгораться; немногочисленные друзья да родичи успокоившегося Бесприютного задиры все громче шептались о дурном предзнаменовании… А Кудеслав, безотрывно глядя на очужевшее лицо Кнуда, подсвеченное скудными ленивыми бликами, вдруг понял, что после нелепой гибели этого вот инородного выпивохи остался один-одинешенек в чужедальней земле средь чужого языка и чужого обычая.

Можно ли равнять тогдашние Кудеславовы утраты с нынешней?

Наверняка любой из родовичей скажет: нельзя. Даже те, кто поглядывал с сочувствикм, кто, желая добра, отговаривал (и отговорил-таки) от безнадежных попыток донырнуть, отыскать – наверняка даже они про себя вздыхали жалостно, а то и не без раздражения: чего, дескать, аж этак-то убиваться? Конечно, ценная вещь, редкостная; однако же Ковадло вон говорит, что Зван уже кует подарок-замену, который будет вовсе не хуже… А этот, железноголовый, мало не плачет! Мужик называется…

Да, вовсе не свой он стал, чужой, не как все. Вон и девкам да молодицам своего корня предпочел приблуду инородную… Верно говорят некоторые старики: в дальних урманских краях тамошние злые ведуны подменили Кудеславову вятскую душу боги знают на что. Обличьем вроде как прежний остался, а нутром насквозь проурманился…

Только двое, поди, и способны до конца понять Мечниково горе. И, словно бы в насмешку, оба они Кудеславу не родовичи, не единоплеменники.

Белоконь…

Боги его ведают, какого он корня. Очень может статься, что хранильник и сам не знает своего родства. Когда четыре поколенья тому назад община зацепилась за здешние земли, Светловидово капище уже невесть с каких времен стояло там же, где и теперь стоит; и подворье волхва-хранильника стояло там же, где нынче стоит Белоконево. Если вести счет сменяющимся хранильникам от той поры, то Белоконь получается третий. И ни дед его, ни отец с общиною не роднились. Да он и сам: жены у него – одна из муромы; вторая, хоть и Вяткова корня, но из неближнего рода. А мать, сказывают люди, не то хазаринка была, не то вовсе какого-то неведомого в здешних краях языка…

Однако же волхв способен понять, что Мечниково горе – не пустая блажь и не ущербность души.

А кроме него – еще Векша-ильменка. Хотя уж ей-то как раз лучше бы этого и не понимать. Мало ей своих горестей, так еще добавилось чувство неискупимой вины!

Когда Кудеславу отсоветовали нырять за мечом, ему самому вместе с волхвом пришлось силком удерживать от этой же глупости Векшу. А та (даром что только-только успела придти в сознанье) дергалась диким зверенышем, рвалась из их рук, кричала, что ее вина – ей, значит, и поправлять; что даже хазары ее кликали то Льдинкой (за небоязнь холода), то Водяной Ластовицей (за дивное для степняков уменье "летать в воде"); что пораненное запястье нырянию не препона, поскольку рана – не рана, царапина…

Насилу Кудеслав и хранильник управились с ошалевшей купленницей.

Конечно же, Мечник ни единого слова не сказал ильменке в упрек. Да и за что было упрекать ее? За то, что навязалась в спутницы? За глупую рану? За обморок? Не со зла же она все это – наоборот.

Про бездетность свою, к примеру, спокойно бы могла промолчать. Так нет, не захотела обманом, призналась – хоть и воображала, что Белоконева угроза оборотить жабой по-прежнему в силе.

Волхв, кстати сказать, услыхав об этом Векшином признании, едва не заплакал. У Мечника прямо оборвалось все внутри, когда он увидел то небывалое диво: хлюпающий носом, изо всех сил пытающийся сдержать слезы Белоконь. Хранильник сделался таким, когда купленница его поняла наконец, что нырять ей не позволят, и быстро заговорила, не смея поднять на Кудеслава тоскливый горестный взор:

– Забудь ты меня, слышишиь? Забудь! Я же тебе несчастья одни приношу. Меч вот потерял, сам едва не утоп из-за меня… Зачем я тебе такая неудалая?! Тела моего кто только не отведал уже; сыновей тебе подарить не смогу; еще того и гляди этот вот, которого ты другом чтишь, обернет меня лягухой квакучей… Забудь, а?

Людно было вокруг; иные из родовичей заторопились убраться подальше от не для чужих ушей предназначенного разговора; а иные, наоборот, придвинулись: поди, не каждый день такое услышишь, интересно же!

Векша не замечала любопытствующих глаз да ушей; Белоконь тоже – его как долбней по голове колотили слова ильменки…

А Кудеслав лишь зыркнул через плечо на сгрудившихся вблизи любопытных – и тех будто ведовством каким отмело. Ведовство и есть: только что рядом стояли люди – миг, и никого не осталось ближе, чем на полусотне шагов.

– Ты вот что… – Мечник шагнул к насупленной ильменке, легоньким толчком под подбородок заставил поднять низко опущенную голову и уперся сумрачным взглядом в огромные круглеющие глаза:

– Мне в жизни всего-то и осталось потерять Белоконя да тебя. Уразумела? Тогда перестань обижать его, себя и меня. И нечего учинять забаву для этих вот всех – многовато им чести нами троими забавиться. А еще прошу, очень я вас обоих прошу: дайте мне поспать хоть малую чуть! Не железный же я в самом-то деле!

Он отвернулся и побрел прочь. За спиною его слышался торопливый увещевающий голос волхва.

Старик говорил, будто о бесплодии – это еще надвое гадано (даже Мечник понял: врет Белоконь ради успокоения Векши, а уж сама Векша и подавно должна была распознать вранье); будто бы превращением в жабу он грозил лишь затем, чтоб дурочка-ильменка, вбившая себе в голову нелепицу о собственной совершенной никчемности, не изувечила бы единым махом свою и Кудеславову долю; что по сравнению с иными уважаемыми хранительницами семейного очага рыжая наузница смело может считать себя едва ли не девственницей…