Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

– Вот и ты мне тоже. Нешто это провинность? Нешто не счастье, когда оба сразу? Чего же ты вымучиваешь душу и мне, и себе? Неймется, так пойди окунись, охолонь малость. Только топиться не смей – все равно вытащу, а потом заголю и поясом настегаю. Родитель-то тебя недопорол – видать, недосуг было…

– Ладно, – Векша уселась рядышком, тронула его за плечо. – Тогда поклянись на моей ране… погоди, я сейчас расковыряю, а то засохла уже… клянись, что сразу же возьмешь себе вторую жену – для детей. Ну?!

Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.

– Вот ведь шалапутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, – добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. – А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…

Послышались торопливые грузные шаги и запыхавшийся голос волхва произнес:

– Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…

Он перевел дух и разъяснил:

– Посох жалко, не спину.

Хранильник не сел, а почти упал рядом с Мечником. Векша мгновенно переметнулась так, чтоб между ней и волхвом оказались Кудеславовы ноги. А Белоконь продолжал ворчать:

– Веришь ли, на единственный только миг отвлекся, с Ковадлом ругаючись – а этой уж и след простыл. Что твоя змейка усклизистая: шасть – и поминай как звали… А я еще, дурень старый, бодрящего зелья ей дал, чтоб не млела от кровопотери да прочего. Истинно дурень – тут бы не бодрящее кстати, а вовсе наоборот!

– А что Ковадло? – Кудеслав снова прикрыл глаза.

– Что-что… Сызнова в слободу навострился. "Неча мне, – говорит, – время на здешнее бездельное безделье растрачивать".

– Ну? – лениво шевельнул губами Мечник.

– Вот те и ну – кукиш гну! – сердито буркнул волхв. – Пущай здесь будет, на глазах.

– А мокшане что?

– А что мокшане? Молодой спит без просыпу, а старик костерок ото всех отдельный себе запалил, глядится в него и поет чего-то. Без слов, так только, будто комар звенит. Не поет – жилы изо всех мотает. Ну и пес с ним.

Белоконь примолк на миг, окинул Мечника стремительным цепким взглядом, потом обернулся к Векше:

– Ты, чем егозить без толку, хоть бы сапоги с него сволокла! Ну, чего смотришь? – прикрикнул он на изумленно вскинувшуюся ильменку. – Давай, разувай мужика, привыкай к жениной доле!

Векша невинно поморгала:

– Я бы с радостью это. Вот только рука – болит она, и не слушается.

Ильменка тронула Кудеслава за колено, проговорила тем же невинным голосом:

– Ты велел ополоснуться? Ну так пошла я…

Купаться она, конечно, не стала, а просто села на крохотном обрывчике, позволив частым речным волнам облизывать ей ноги. Волхв некоторое время мрачно рассматривал Векшину спину. Потом, оборотившись к Кудеславу, вздохнул:

– Ты уж прости меня, старика, за этакий-то подарочек.

– Дурень я, наверное, – Мечник тоже вздохнул. – Потому что за подарочек этот я на тебя зла не держу. Наоборот, в землю тебе поклонюсь. Вот только сперва маленько отдохну, хорошо?

– Да уж боги с тобою – я и без твоих поклонов как-нибудь перебуду.

Помолчали.

Потом Кудеслав принялся рассказывать хранильнику о происшествиях минувшей ночи да первой дневной половины. Не спеша, со всевозможными в общем-то ненужными подробностями – главным образом, чтобы загнать в подспудные глубины души вновь разгулявшуюся было черную тоску о сегодняшней безвозвратной потере.

Хранильник слушал в оба уха, не перебивая и не торопя. Лишь трижды он принимался злобно цедить сквозь зубы еле слышную брань: когда услыхал о подмене упокойника, и когда Мечник поведал о причинах ильменкиного увечья, а потом – о ее же откровении про детей, которых не будет. Да, и еще одна новость допекла старика – Векшина просьба убить ее, ежели волхв исполнит угрозу оборотить свою невоздержанную на язык купленницу квакухой.

– Вот дуреха-то! – простонал Белоконь и отвернулся.

– Это ты ей сказал, будто она рожать неспособна? – спросил Кудеслав, по-прежнему глядя на купающиеся в ласковом полуденном небе облака.

Волхв замялся.

– Нет. Ну, то есть… В общем, она сама поняла – ведунья же, хоть и неумеха… И, опять же таки, баба, хоть и соплива… Ну, пристала хуже пиявки – скажи да скажи: правда ли?..

– И ты сказал.

– Сказал… Леший, верно, попутал. Только не ей, а бабам своим – ведь поедом ели меня, проклятые, из-за того, что молодую решил взять. Всё плакали-причитали: как она, мол, тебе сына родит, так ты ее враз над нами, старухами, вознесешь, хозяйкой сделаешь…

Мечник горько вздохнул.

– А про Хорсов камень, что на реке, от кого бы ей знать? – спросил он погрустневшего волхва.

– Не от меня, – старик, сопя, поправлял заткнутые за пояс усы. – Верно, знак увидала. Он же на реку смотрит, знак-то.

Кудеслав хмыкнул.

– Нет, – возразил он. – Знак она уж потом выискала. Верно, заметила, что копьеносная лощина светлеет быстрей, чем все небо…

– Или кто из градских поведал… – волхв все еще возился с непомерными своими усищами.

Хорсов лик вынырнул из-за облачной кромки. В глаза Кудеславу плеснуло проколовшими листву веселыми лучиками, и он вновь смежил веки.

– Может, и градские ей рассказали. А возможно по ведовскому наитию поняла…

Разговор тянулся, будто мед за ложкой; слова переливались одно в другое, почти как ведовские наузы – с той лишь разницей, что словесное это плетение уже полностью утратило смысл.

Ну, догадалась ильменка, что валун над рекой – не просто себе валун, а жертвенник-алтарь солнцеликого бога Хорса. Как догадалась? Чем гадать, позови ее, рыжую-то, да спроси. Это, конечно, если надобно тебе непременно доковыряться до правды. Только зачем?

Затем, что Мечник изо всех сил тянул да растягивал беседу. Страшно ему было. Вот-вот хранильник поймет, что важное да нужное досказано, встанет и уйдет по каким-нибудь своим хранильниковым делам. А тебя оставит на истерзание воспоминаниям да тоске…

Стремясь оттянуть неизбежное, Мечник собрался уже спросить, не найдено ли чего путного здесь, на мысу (хоть и не верилось ему в возможность путных находок). Собрался, но не успел. Волхв, подуправившись с холеными усами, заговорил прежде Кудеславова спроса:

– Мертвых мы здесь очень немногих выискали, – внезапно сказал он, словно бы распознав помыслы собеседника. – Да и от тех птицы да зверье мало что оставили – даже иной раз трудно понять, чужой или свой…

Мечник было раскрыл рот напомнить, что вороги в реку прыгали нагишом, и потому своих, даже объеденных, можно распознать по одеже… Но рот его как сам собой распахнулся, так сам собою же и захлопнулся без единого звука. Волхв, поди, не дурней тебя. Так бы это победители и оставили упокойников одетыми! Небось, все до последнего клаптика поснимали…