Пядар О'Лери - Шенна

НОРА: Что бы он ни понимал, решивши взять кошель, думаю, Шенна уяснил гораздо лучше, когда вся округа женила его без его ведома на четырех женщинах, а Шенна-то знал, что ему осталось всего десять лет до того, как свершится сделка, какую заключил он с Черным Человеком. Если б он только мог предвидеть наперед, когда ангел его предупреждал! Будь я на его месте, я бы загадала такие три желания: сколько угодно денег в этом мире, долгую и счастливую жизнь и вечную жизнь после нее. И тогда он мог бы жениться на Майре Махонькой, на Деве с Крепкого Холма или даже на Сайв, если бы захотел, и ничуть бы не зависел от Черного Человека и от козней его.

ШИЛА: А почем тебе знать, Нора, что он не выбрал бы Нору с Плотинки?

НОРА: Мне кажется, Деву с Крепкого Холма на самом деле звали «Шила», и вот она-то ему больше всех и нравилась.

ПЕГЬ: Кто бы ни нравился ему больше всех, Нора, думается мне, у него было достаточно искушений, и потому он не раз пожалел, что не поступил так, как поступила бы ты.

НОРА: Он делал все так глупо, так чудно́ и неправильно. Трудно было бы придумать три желания бесполезнее тех, какие он попросил. Никак не возьму в толк, что на него нашло. У него было на выбор три желания по собственному разумению, он мог выбрать безо всяких условий, без принуждения, и стоило же ему непременно растоптать их, а затем принять кошель на самых тяжких условиях, какие только налагали на человека. Немудрено, что у него сна по ночам не стало, а в глазах тот дурной взгляд появился.

ШИЛА: Так у него поэтому появился этот дурной взгляд! Я бы не удивилась, если бы Шенна даже утопился [10] В тяжелые годы карательных законов в XVIII веке, а также в годы голода и лишений в XIX веке самоубийство считалось в народе неодобряемым, но понятным и даже иногда естественным выбором в явно безвыходном положении. Утопиться для бедного ирландца считалось наиболее естественным и наименее греховным способом самоубийства. , раз ему выпал такой тяжкий жребий.

ПЕГЬ: Не скажу, что Шенна не мог бы вытворить чего-то подобного, да только не доставил бы он Черному Человеку такого удовольствия. Шенна частенько говаривал себе: «Эти тринадцать лет – мои, его мне благодарить не за что, и я проживу их до самого дна».

НОРА: Жалко, что он не остался таким, каким был вначале, со своим мешком муки, яблонькой и плетеным стулом.

ГОБНАТЬ: Ну конечно, если б Шенна таким и остался, Нора, в его сторону не взглянула бы ни одна благородная женщина.

НОРА: Да ну, может, оно бы и к лучшему. Полно таких, в ком не вижу я никакого «благородства». Сплошная заносчивость, гордыня да презрение к людям.

ГОБНАТЬ: Ой, Нора. А я знаю, из-за чего такое иногда случается. Когда видят маленьких девочек, которые вовсе не из благородных, а красивее их самих, они завидуют. Боюсь, будь я благородной, я бы тебе завидовала.

НОРА: Ух ты, а почему же, Гобнать?

ГОБНАТЬ: Спроси у Шилы почему.

ШИЛА: Пусть она не спрашивает у Шилы почему. Пусть Гобнать лучше сама расскажет, раз это ей задали такой вопрос.

ПЕГЬ: С Гобнатью весело бывает пошутить, Нора, но порой она права.

КАТЬ: А я уверена, что для благородной девушки неправильно быть завистливой и презрительной, даже если по воле Божией ангельской красотой наделили скромную бедную девчушку.

ШИЛА: А вот интересно, Пегь, те, кто в этой жизни безобразные, будут красивыми в раю?

ПЕГЬ: Шила, милушка, никто не будет безобразен в Царстве Божием, но каждый станет еще лучше и краше, чем самые красивые из тех, кого глаза людские видели в этом мире.

ШИЛА: Тогда им не нужно будет ни завидовать, ни гордиться?

ПЕГЬ: Там не будет ни зависти, ни гордыни, Шила, ничего отвратительного.

ШИЛА: Вот жаль же тогда, что Шенна не принял совета ангела, вместо того чтобы вспоминать про свой мешок, и плетеный стул, и про яблоню, и про тех «мерзавцев», что над ним подшучивают.

ПЕГЬ: Сама видишь, не принял. Быть может, представься ему вторая попытка, он бы своего не упустил. Но та не представилась. Шенна заключил сделку. Поклялся «всем наивысшим» и теперь должен был держать слово и не преступить клятвы. Он прекрасно знал, что, как только настанет последний день из тринадцати лет, явится его взыскатель и от него никуда уже не спрячешься.

Посидевши порядком на Скале игроков и поглядев с нее на прекрасные виды окрест, Шенна продолжил размышлять:

«Эк его обеспокоило мое дело! Услышал, как я говорил, что остался “без еды, без питья, без денег”. Много кто без еды, без питья, без денег, не я один, и как легко он их оставил. “Сделка еще не заключена”, – сказал он. “Да будет сделка”, – сказал я. Но этого ему не хватило. Необходимо было затянуть узел потуже. “Как есть, всем наивысшим”, – сказал он. “Как есть, всем наивысшим”, – сказал я. Так и сказал, безо всяких сомнений. И теперь мне не отвертеться. Но я бы вовек не сказал такого, если б не то, чем он меня завлек. Никогда не видал я своими глазами цвета ярче той кучи золота, какую он мне показал. И мной овладела проклятая страсть. Он дал мне сто фунтов за один-единственный шиллинг. “Дал бы я, – сказал он, – и семьсот, лишь бы отменить ту пользу, что он принес”. И заметил, что пользу эту нельзя отменить, потому как я отдал его ради Спасителя. Отменить пользу! Какая в том была нужда? Если ему не удалось отменить пользу от того единственного шиллинга, не правильно ли выйдет, что я стану творить добро, которого он не сможет отменить? Кошель у меня имеется; вот будет потеха использовать его же деньги, чтоб досаждать ему и его злить! Клянусь, так и сделаю. Он дал бы мне семьсот фунтов, чтоб отменить благо одного-единственного шиллинга. У меня десять лет. Множество шиллингов, и пенсов, и фунтов смогу отдать я ради Спасителя, покуда истекут эти десять лет. Тяжеленькая же ему предстоит работа – попытаться отменить все это благо! Да! По крайней мере, здесь я его одолел. Я еще заставлю твой кошель звенеть музыкой, пусть и не так, как думал вначале. Бесчестный пакостник!»

Когда Шенна закончил размышлять, ему стало лучше и разум его пришел в успокоение. Он встал и еще раз взглянул на прекрасный вид, что открывался вокруг.

– Что бы ни случилось во всей земле Ирландской, десять лет у меня есть, – сказал он и отправился домой.

Подходя к дому, Шенна услышал, что внутри беседуют до того оживленно и громко, будто случилось что-то важное. Вошел Шенна в дом, и работники сразу же умолкли. Спросил Шенна, не случилось ли чего. Все очень удивились, что он это спросил, потому как не в обычае у него было выказывать интерес к их разговорам.

– Да, – сказал один. – У семьи Микиля сегодня с утра большое беспокойство.

Шенна огляделся кругом.

– А где Микиль? – спросил он.

– Остался дома, – осторожно ответил тот, кто заговорил первым. – Пристав явится сегодня к ним, чтобы забрать арендную плату, а мне сдается, что у них в доме не осталось ни полпенни.