Джеймз Стивенз - Горшок золота

– Бесстыдница, – сказал он и проник в пещеру к Пану. Но почти сразу же раскаялся в своей грубости и промолвил: – Человеческое тело – собрание плоти и жил вокруг срединной костной структуры. Одеяние применяется прежде всего для защиты организма от дождя и холода, и его нельзя рассматривать как знамя нравственности, не ставя под угрозу этот глубинный посыл. Если же личность не желает защиты подобного рода, кто оспорит столь достойную вольность? Приличия – не в облачении, а в Рассудке. Нравственность есть поведение. Добродетель – мысль… Я нередко размышлял, – продолжил он, обращаясь к Пану, пред коим оказался, – что воздействие одеяний на ум наверняка очень значительно – и воздействие это скорее видоизменяющее, а не расширяющее, или даже так: обостряющее в противовес напитывающему. Облачение мгновенно влияет на всю прилегающую среду в целом. Воздух, кой есть наша родная материя, проникает к нашим телам лишь пригашенно и скудно, а это вряд ли благотворно в той же мере, в какой благотворна щедрая и ничем не ограниченная игра стихии. Естественно возникает вопрос: действительно ли одеяние неведомо природе в точности так, как мы это себе мыслим? Если рассматривать его как способ защиты от атмосферных неурядиц, выяснится, что многие созданья по собственному нутряному порыву отращивают себе тот или иной внешний доспех, какой можно было бы считать их естественным одеянием. Медведи, коты, собаки, мыши, овцы и бобры облачены в мех, шерсть, шкуру, руно или пух, а потому нагими эти существа никоим образом считать нельзя. Крабы, тараканы, улитки и морские моллюски обзавелись костным обмундированием, под коим их урожденная нагота может быть выявлена лишь с применением силы; покровы того или иного вида похожим манером обеспечили себе и другие существа. Следовательно, одеяние – не навык, а инстинкт, и то, что человек рождается нагим и одеяние свое не отращивает на себе изнутри, а накапливает его из разнообразных удаленных и случайных источников, не дает никакой причины считать эту необходимость инстинктом к приличиям. Все это, согласимся, веские доводы, достойные внимания, прежде чем мы перейдем к более широкому и тернистому предмету нравственных и безнравственных поступков. Итак, что есть добродетель?..

Пан, с великой благосклонностью выслушивавший эти рассуждения, прервал Философа.

– Добродетель, – произнес он, – есть исполнение приятных действий.

Философ взвесил это утверждение.

– А что же тогда порок? – спросил он.

– Порочно, – ответил Пан, – пренебрегать исполнением приятных действий.

– Если бы так оно и было, – отозвался его собеседник, – философия вплоть до сего дня шла бы ошибочным путем.

– Так оно и есть, – сказал Пан. – Философия есть безнравственное занятие, поскольку предполагает планку этого занятия таковой, что предаваться ему невозможно, а если и удается ему предаваться, это ведет к великому пороку бесплодности.

– Понятие о добродетели, – молвил Философ с некоторым возмущением, – вдохновляло благороднейшие умы в мироздании.

– Не вдохновляло оно их, – откликнулся Пан, – а завораживало так, что они считали добродетелью подавление, а самопожертвование – величием духа, а не самоубийством, что самопожертвование на самом-то деле собой и представляет.

– Воистину, – произнес Философ, – это очень интересно, а если еще и правда, все прожитие жизни следует значительно упростить.

– Жизнь и так очень проста, – сказал Пан, – в нее нужно родиться и умереть из нее, а в промежутке есть и пить, плясать и петь, жениться и плодить детишек.

– Но это же попросту материализм! – воскликнул Философ.

– Зачем тут это «но»? – спросил Пан.

– Это оголтелый, неприкрытый материализм, – продолжил гость.

– Именуй его, как тебе угодно, – отозвался Пан.

– Ты ничего не доказал! – вскричал Философ.

– То, что можно ощутить, не нуждается в доказательствах.

– Ты оставляешь за скобками кое-что новенькое, – сказал Философ. – Ты не учитываешь наши мозги. Я верю в примат ума над материей. Мысли над чувством. Духа над плотью.

– Само собой, – сказал Пан и потянулся за своей соломенной дудкой.

Философ метнулся к выходу из расселины и отпихнул Кайтилин в сторону.

– Бесстыдница, – свирепо бросил он ей и ринулся прочь.

Взбираясь по каменистой тропе, он слышал дудку Пана – та звала, и плакала, и всякое веселье творила.

– Не заслуживает она того, чтобы ее спасали, – приговаривал Философ, – но я ее спасу. Воистину, – подумал он через миг, – не желает она, чтобы ее спасали, – следовательно , я спасу ее.

Шел он по дороге, а изгибистый силуэт девушки маячил у него перед глазами, прекрасный и простой, как древняя статуя. Философ сердито мотал головой на это видение, но оно не исчезало. Он пытался сосредоточить ум на какой-нибудь глубокой философской максиме, но тревожащий образ Кайтилин встревал между Философом и его мыслью, столь полно вытесняя последнюю, что через миг после того, как сформулировал он свой афоризм, уже не мог вспомнить, каков же тот был. Подобное состояние ума было столь необычным, что привело Философа в замешательство.

– Значит ли это, что ум столь неустойчив, – рассудил он, – что какой-то силуэт, одушевленное геометрическое устройство способно потрясти его до самого основания?

Эта мысль ужаснула его: узрел он цивилизацию, строящую свои храмы на вулкане…

– Пуф-ф, – проговорил Философ, – и нет ее. Под всем – хаос и алое безвластие, над всем – всепожирающий неутолимый аппетит. Наши глаза сообщают нам, о чем думать, а мудрость наша – всего лишь свод чувственных побуждений.

Пребывать бы ему в глубокой хандре, если б не пробился сквозь его тревоги родник столь изумительного благоденствия, какого не помнил он с самого детства. Годы свалились с плеч. Он ощущал, как с каждым шагом сбрасывает с себя по фунту твердой материи. Сама кожа у него пошла волнами, и он вдруг ощутил, с каким удовольствием делает громадные шаги, рассудку не подвластные. И в самом деле: рассудок – единственное, что казалось ему несуразным, и не вполне потому, что разучился он думать, а потому что не желал. Всякая важность и значимость ума, казалось, поблекла, а деятельность, какую прежде выполнял этот орган, приняли на себя очи. Изумленно смотрел Философ, как солнце омывает холмы и долины. Птица на живой изгороди – клюв, голова, глазки, ножки и крылья, широко распахнутые под углом к ветру. Впервые в жизни Философ по-настоящему видел птицу, и через минуту после того, как она улетела, он мог бы повторить ее пронзительную трель. С каждым шагом по изгибавшейся тропе менялся пейзаж. Философ видел и отмечал это едва ль не восторженно. Выразительный холм вздыбил дорогу, далее она растворилась в покатом луге, скатилась в долину, а затем вновь легко и покойно вскарабкалась на холм. На этой стороне купа деревьев ладно кивала самым дружелюбным манером. Поодаль одинокое дерево, красиво рослое и опрятное, вполне довольствовалось своим замечательным обществом. Куст собранно прижался на корточках к земле – того и гляди, по слову, сиганет с места и, улюлюкая и хохоча, погонится за кроликами по мураве. Повсюду простирались громадины солнечного света – и повсюду виднелись глубокие кладези тени, но одно не казалось прекраснее другого. Что за солнечный свет! О блеск его, благо и отвага, до чего широко и мощно сиял он, неуемно, беспечно; Философ видел его беспредельную щедрость и ликовал в нем, словно сам был подателем этой милости. Но разве не так это? Не из головы ли Философа струился солнечный свет, а жизнь – не из кончиков ли пальцев его? Наверняка же благоденствие в нем бурлило вовне, далеко за пределы Вселенной. Мысль! О будничная мелочь! То ли дело движение тела! Движение чувства! Вот что действительность есть. Переживать, совершать, устремляться вперед – и с восторгом петь оду жизни победоносной!