Карина Демина - Лиса в курятнике

— Это да… это всем надо, — ответила девица. — А еще, помнится, вы увезли баронессу Фитхольц от супруга… правда, после вернули.

И скандал получился знатным.

После него царь батюшка изволил сильно гневаться и на два месяца отлучил Стрежницкого от двора, а Фитхольц вынужден был вернуться на родину.

— Еще…

— Признаю, виноват. — Стрежницкий наклонил голову.

— В чем?

— Во всем.

— Вот так сразу?

— А есть ли смысл тянуть. — Он издал тяжкий вздох. — У меня тоже… характер…

— Поганый? — подсказала девица, откровенно насмехаясь.

— Увы…

— И потому, полагаете, мы друг другу подойдем?

— Надеюсь на это.

В покоях императрицы-матушки горели огни.

Ярко горели.

Пылало пламя в камине. Дрожали искры свечей. И множились в зеркалах. Переливались всеми оттенками зелени драгоценные малахиты, тускло поблескивали медовые плашки янтаря. И кроваво-красные рубины казались живыми.

Императрица разглядывала жемчужные бусы. Пальцы скользили, будто она, задумчивая, пересчитывала драгоценные бусины. Одинакового цвета, одного оттенка…

Холодные.

Единственный из камней, который не отзовется, ибо рожден был иной стихией. И пожалуй, именно это привлекало ее в жемчуге. Любовь к нему императрицы была известна всем, а потому…

— Это ты? Заходи. — Она запустила руку в шкатулку и подняла горсть жемчужных шариков, позволяя им свободно скатываться с ладони. — Смотри, какая красота…

Бусины темные, почти черные.

И розоватые.

И голубые.

И даже зеленые, яркие, словно окаменевшие куски летнего моря.

— Я слышала, ты помог одной девочке… — Матушка оторвалась от жемчуга и руку вытерла. — Это хорошо…

— Одной. А другая…

— Это не твоя вина. И убийцу найдут, будь уверен.

Лешек бы был, да только как-то не получалось. Вон времени уже сколько минуло, а не то что убийцу, свидетелей маломальских не нашлось.

— И как тебе девочка? — поинтересовалась матушка.

— Которая?

— Живая, несомненно.

— Живой и останется. И следов не будет. Вовремя успел.

— Первая… — Императрица позволила черной жемчужине задержаться меж пальцами.

— Ты о чем?

— Будут другие…

— Митенька…

— К каждой охрану не приставит. — Императрица поднялась, и тяжелые косы соскользнули на пол, зашелестели, поблескивая змеиной золотой чешуей. — И не морщись… красота красоте рознь.

Она поднесла жемчужину к серой глади волшебного зеркала.

— Сегодня порошок, завтра стекло битое в туфли… послезавтра… как знать, до чего додумаются?

— Зачем ты мне это говоришь?

— Затем, чтобы ты готов был… что с Таровицкой?

— Не знаю… я пока… присматривался. Говорят о ней только хорошее…

— Тебе? — Матушка усмехнулась. — Тебе иного и не скажут… не прямо, во всяком случае. Кому охота выглядеть злобной и завистливой?

Лешек согласился.

И присел.

Пожаловался:

— Устал я, матушка…

— Конкурс еще и не начался… к слову, читал? — Она указала мизинчиком на газету, что лежала меж канделябрами. И страницы ее ныне казались еще более желтыми, нежели обычно. — Весьма… познавательно. Слуги шепчутся, что эта шутка была не шутка вовсе… что на самом деле все уже решено, а вот таким нехитрым способом мы лишь избавляемся от неугодных…

Статейка на первой полосе была, мягко говоря, нелестной.

И вроде бы автор ее — теперь Лешек распрекрасно понимал чувства названого брата, сам испытывая сходные, — ни в чем не обвинял их императорские величества, скорее уж недоумевал, как вышло, что… И вправду, как вышло?

И сколькие, прочтя, почувствуют себя незаслуженно обиженными?

И любви к короне сие не прибавит. И…

— И что делать? — Он газетку все ж вернул на место, дав себе слово, что всенепременно наведается к владельцу ее, поинтересуется, где ж тот подобными талантами да разжился.

Этим талантам не в «Сплетниках» работать надобно, а на отдел государственной пропаганды, который в позапрошлом году еще создали, да толку не добились. Все, на что годны оказались, — обновление портретов его императорского величества в местах присутственных. И брошюр пару, которые по школам разошлись, ибо по новому циркуляру в каждом кабинете лежать должны были… Они и лежали.

А смысл?

Нет, пропаганда иною быть должна, душевного свойства.

— Ничего не делать. — Жемчужина медленно утонула в вязком камне, который, приняв этакое подношение, вновь сделался твердым. — Если начнем оправдываться, признаем, что виноваты… просто постараться больше не допускать этакого…

— А…

— Несчастный случай. — Императрица давно уже приняла решение и озвучить его собиралась. — Скрыть смерть не выйдет. У девушки родня имеется… да и будь она сиротой горькой, все равно… кто бы это ни сделал, ему скандал нужен.

Лешек тоже об этом думал.

Уж больно все обставлено было… красиво.

Будто специально… то есть оно, конечно, специально, но для кого? Скажем, наткнись на тело не рыженькая, а… кто?

Кто из слуг?

Охраны?

Нет, люди верные, но… все одно слушок пополз бы… или не так, люди верные, молчать стали бы, а слушок… поди разбери: откуда? И про розы узнают, и про ленту шелковую, из косы вытащенную. Этой лентой и задушили несчастную.

— Мы не можем отрицать смерть. Но мы не можем признать, что девушку убили. Более того, убили прямо у твоих дверей. — Императрица поморщилась и зеркало погладила. — Уже сейчас шепчутся, что ты… не совсем ясно мыслишь…

Дурачок.

Лешек знал. Сам же придумал. Сам играл. Сам увлекся. Но одно дело — дурачок, пусть и наследником престола. Престол небось и не таких выдерживал: кровь будет, стало быть, и империя устоит, а уж кто там на самом деле править станет…

Другое дело — опасный безумец, убивающий девиц невинных…

А если ошиблись? Если не больно-то заговорщикам Лешек и надобен? Если и от него избавиться хотят… объявить безумцем…

— А еще кто-то слышал, будто я змеею оборачиваюсь… — императрица произнесла это спокойно, с похвальным равнодушием.

— Ты и вправду?..

— Нет, конечно. — Она потянула косу, которая утратила всякое сходство с гадюкой. — Разве что раньше… частично… но это только во дворце батюшкином если. Тут сил не хватит… да и зачем? Люди змей не любят…