Карина Демина - Лиса в курятнике

И мелок сотворила.

Призрачный.

Девица скривилась, но в руки взяла, поднесла к глазам. Отбросила и пальцем в доску ткнула. На ней же мигом проступили огненные буквы.

— Я… княжна… являюсь наследницей древнего рода…

Слова меняли друг друга.

Но ничего интересного Лизавета не прочла. Не признание, право слово, а манифест какой-то… о величии этого самого рода, о гневе главы его, который падет на недостойных, посмевших лишить жизни любимую дочь… о том, что и смерть не изменит планов их… восстанут достойные и свергнут…

Кажется, пошла та самая политика, о которой предупреждал Семен Вихстахович.

— Знаете… — Лизавета развеяла доску, — если вам только это надо…

Наверное, о призраке следовало доложить. Пусть местные маги его ищут и допрашивают, выясняя, кто кого свергнуть собирается и, главное, для какой надобности.

Девица топнула и зашипела.

Надо же, а структура крепнет, только весьма старые создания способны были издавать хоть сколько бы внятные звуки. И вновь вспыхнула доска, правда, не черная грифельная, а пылающая. Красиво, но читать с такой презатруднительно.

— Восстанут… это уже было. Кстати, кто восстанет?

Все.

— Зачем?

Свергнуть недостойных, которые кровью нелюдской запятнали…

— Это вы сейчас про… гм… императора?

Слова, которые возникли на доске, безусловно, характеризовали особу женского полу, правда, не самого приличного поведения.

— Знаете, я не понимаю, зачем вы мне все это показываете…

Лизавета взмахнула рукой, пытаясь развеять доску, на которой одно за другим вспыхивали слова, которых девицам из древних и могучих родов не стоило бы знать. Однако доска лишь покачнулась, а призрак захохотал.

Этак зловещенько.

И холод стал… холоднее. Под потолком и вовсе снег закружился.

— Грядет, — громыхнуло над самым ухом. — Грядет час…

Призрак взвыл.

Исчез.

А доска осталась. И Лизавета вздохнула: оставалось надеяться, что силы, которые в это вот творение больной фантазии вложены, к утру иссякнут. А то, право слово, будет презатруднительно объяснить, откуда в комнате возникла матерящаяся доска.

Она глянула на нее еще раз.

И еще.

И, решившись, выглянула в коридор. Может, если к охране обратиться…

Охраны не было.

Коридор радовал пустотой и безлюдностью. Вот что успела усвоить Лизавета за годы работы на «Сплетникъ», так очевиднейшую вещь: гулять ночами по местам безлюдным, мягко говоря, неблагоразумно.

— Эй… кто-нибудь… помогите, что ли?

Сейчас она согласна была и на Стрежницкого, но и тот исчез.

— Эй… — Она отошла от двери, размышляя, не стоит ли вернуться. Мешало одно: призраки по сути своей существа до крайности занудные, если уж повадились где-то материализовываться, то станут это делать с немалым удовольствием. А главное, с каждым новым воплощением будут прибавлять сил.

У покойной их и без того было как-то слишком уж много…

Нет, следовало что-то делать, и быстро, пока нестабильное по сути своей явление не приняло новую форму. В отличие от призраков потусторонники весьма неплохо контактировали с миром материальным, да и добротой не отличались.

— Есть тут кто? — поинтересовалась она чуть громче, выглядывая в другой коридор.

Тоже пустой.

Как показалось.

— Никого нет, — ответили ей. И Лизавета с трудом удержалась, чтобы не заорать, когда нечто белое отделилось от колонны. Спустя мгновенье она, конечно, узнала Снежку, но…

— Ты же есть. — Лизавета возблагодарила Бога, что не имеет привычки кричать или в обморок падать.

— Я есть, — согласилась Асинья, склонив голову набок. Облаченная лишь в ночной халат, наброшенный поверх длинной рубашки, она сама казалась призраком. — Кто-то умер…

— Я. Едва не умерла. — Страх оборачивался раздражением, хотя Снежка и не была ни в чем виновата.

— Едва — не считается, — вполне серьезно ответила та и взмахнула руками. Широкие рукава скользнули, на миг показалось, что вот-вот обратятся они в белые крылья.

— Да… наверное… извини… а… — Лизавета потрясла головой.

Нет птицы.

Есть девушка, пусть и несколько странноватая. Сейчас ее инаковость, как никогда, бросалась в глаза. Узкое, вытянутое лицо, чересчур высокий лоб, раскосые, приподнятые к вискам глаза. И резковатая линия губ…

— От тебя тоже смертью веет, — миролюбиво заметила княжна Вышнята, касаясь Лизаветиных волос. — Я ее чувствую, как мама. Твоя тоже ушла.

— Ушла, — не стала спорить Лизавета.

— И ты горюешь… ваши слезы их держат.

— Кого?

— Души… моя мать… мне ее тоже не хватает. Но я помню, что она говорила. И не только говорила… она взяла меня… однажды… провела Призрачным путем… потом, когда мой срок наступит, я вновь им пройду. В смерти нет ничего страшного.

Да, она определенно не знала, что девицам брачного возраста следует говорить о погоде, музыке и поэзии, но уж никак не о смерти.

— Послушай… — Лизавета подавила вздох: вот теперь еще с этой… непонятной возиться, — ты как здесь оказалась?

Насколько Лизавета знала, княжеские покои находились в другом крыле.

— Пришла.

Логично.

— Зачем?

— Умер кто-то… ему было плохо. Больно. Он потерял путь, а я могла открыть. Только, — она нахмурилась, — здесь никого.

И вот сказанное Лизавете очень не понравилось. Почему-то и мысли не возникло, что Снежка ошиблась. Если убили, то…

— А… — она запнулась, — скажи, а призраков ты тоже чувствуешь?

Снежка рассеянно кивнула:

— К тебе приходил… за тебя зацепился. Злой. Ему надо открыть путь…

— Вот за этим ты и вышла.

— Я могу.

И Снежка сделала шаг. Остановилась, глядя на плиты. Указала пальцами:

— Здесь… здесь кто-то умер…

А Лизавета не удивилась, увидев у темной колонны лепесток розы.

Стрежницкий перечитывал информацию. Была у него дурная привычка, донельзя раздражавшая начальство, сперва знакомиться с объектом, а уж после изучать собранное другими. Мол, только так он может составить верное представление.

И в большинстве случаев представление составлялось без особого труда, но тут…

Смерть родителей.

Уход из университета, где девицу помнили и отзывались о ней весьма тепло.

Умна.

Старательна.

Не лишена таланта… ей бы подучиться еще годик-другой, и стало бы на одного приличного артефактора цветочника больше, а она… Почему? Хотя ясно — две сестры… и неясно. Большинство знакомых Стрежницкому особ о сестрах бы позаботились, передав их на попечение государства, но собственный шанс в жизни упускать…

Чего ради?

— Барин, а барин, — провинившийся Михасик старательно изображал смирение. В деревню ему не больно-то хотелось, ибо у матушки Стрежницкого имелось просто-таки непреодолимое желание женить если не упрямого сына, то хотя бы верного его помощника. В целом женщина весьма здравомыслящая, Анастасия Егорьевна пребывала в престранном убеждении, что именно женитьба способна изменить мужчину. И мысль эта не давала ей покоя.