Мария Семенова - Братья

— Молодому государю новую столицу огоивать, — вслух пробормотал Ознобиша. — Восставлять батюшкин престол. Намеренья отцовские продолжать…

В чистых снегах морозного Левобережья. В живом деревянном дворце поверх мрачного Ойдригова подклета. С лучшими горожанами, помнящими Эдарга и Эсинику.

"А мезоньки придут. Успеется. В Шегардай ехать не завтра. Кобчик испугался, на весь народец страху нагнал? А я Сойку позову. С вожаком перемолвлюсь. Ведига, рождаясь, у повитухи колечко с пальца украл, но умом не обижен. Смекнёт выгоду. А не смекнёт — в самую закуту к ним спущусь. Всё испробую! Выйдет, не выйдет, не отступать стать! С ними наторюсь, тем легче шегардайских камышничков ради Эрелиса приручу…"

— Эй! — кликнул он снова, просто чтоб подушка под головой не вертелась. — Кобчик! Сойко!

Пазык откликнулся глухо, неохотно.

Ознобиша снял светильник с окна. В другой день недоверие мезонек изрядно опечалило бы его, но не сегодня. Мысли уже возвращались к важнейшему. Он не будет спешить. Грешно комкать слово, венчающее месяцы прилежаний. Пусть брат и сестра отойдут от встречи с заменками. Тогда он объявит царевичу: готов, мол, поклониться плодами вручённого дела. Быть может, Эрелис захочет позвать Невлина, чтобы письмо, опоздавшее на четырнадцать лет, наконец попало в должные руки. Велит сказывать.

И Ознобиша заговорит.

И ни мелочи не упустит в дееписании праведного Эдарга.

И дивная Нерыжень будет слушать его.

И тоже увидит, что райца Эрелиса не впустую носит свой сан…

В длинном прогоне, где некогда с визгом носились малые спичаковичи, царила вещественно-плотная тьма. Ощутив мимолётное прикосновение к шее, Ознобиша успел удивиться. Даже вспомнил мезонек. Вернулись, вздумали шутки шутить? Тут перестало хватать воздуху и твердь запрокинулась, уходя из-под ног, а свет жирника унёсся на вёрсты, канул за окоём. Испугаться Ознобиша уже не успел.

Зря Харавониха порицала узенькое ложе Эльбиз! Двум сёстрам, двум ненаглядным подругам было как раз.

— Ох, Крыло… Значит, дядя Летень…

— Отвоевался Летень Мировщик. Так и осел в деревне у дикомытов. Дядя Сеггар из благодарности там отрока взял.

— Толкового хоть? Довелось уже испытать?

— Мы, пока были, испытывали, а там как знать.

Две девушки грелись в обнимку, как некогда на дружинных ночёвках. Жизнь снова была полна, радостна и надёжна.

— А у нас тоже новик есть, — похвасталась царевна.

— Это который?

— Да райца братнин. Ты его небось видела, только перед вами ушёл.

На полице потрескивал выскирегский светильник: жирная вяленая рыбёшка, от головы до хвоста продёрнутая фитильком.

— Мелькнул вроде парнишечка, — помедлив, припомнила витяжница. — Невзрачный такой.

Эльбиз рассмеялась.

— Ты к статным воинам привыкла, сестрёнка. Доблесть Мартхе — разум светлый, речи правдивые, сердце зоркое.

Нерыжень вдруг хихикнула.

— Что за словеса отрадные! Ты, свет мой, уж не влюбилась ли?

Негодующий писк царевны Эльбиз. Шуточная возня на тесной лавке. Девичий смех.

Ознобиша помалу всплывал из блаженного забытья. Он лежал на домашних полатях, в меховом тепле, под боком у старшего брата. Полати легонько поскрипывали, колебались: это мама спускалась готовить всей семье завтрак. Отик, наверно, давно был во дворе. Значит, и Ознобише пора вставать. Таскать воду и дрова, щепать лучину для светцов… Его никогда не каяли лежебокой, но стоило мысленно ощутить под босыми пятками пол, стылый даже сквозь толстые половики, — и тело само съёжилось под одеялом, ловя ускользающий сон.

Полати дрогнули резче. Это вскочил Ивень. Сильный, совсем уже взрослый, не боящийся ни холода, ни трудов…

Вместо братниного тепла сразу повеяло сквозняком. Ознобиша хотел подтянуть одеяло, рука не послушалась. Отлежал? В рубашке запуталась? Сон стал разлетаться. Ознобиша зашевелился живей. Вспомнил важное. Такое, что важней не придумаешь.

Уже нынче вечером на подушке рядом с ним будет пусто.

Нынче Ивеня забирают в котёл.

Скорее вставать, во все ноги мчаться за братом, всё доконно рассказывать про Чёрную Пятерь!.. "Лихаря пасись, пагубника. А вот Сквары-дикомыта держись крепко, он не предаст. Наипаче же, брат, беги отреченных писаний, сторонись "Умилки Владычицы", не то наищешь всем нам беды…"

Ноги тоже утратили правость. Ленились нести Ознобишу. Тяжёлая полсть мешала выпростать голову. Ознобиша отчаялся, притих, начал думать, с чего это полати зыблются, как верёвочные качели. "Книга… Лихарь… почему я знаю?" Явь была где-то рядом, но поди пробейся сквозь мглу!

Помогла презренная малость. Ознобиша ощутил позыв телесной нужды. Неумолимой, неотменимой, как сама тяга земная. Мир начал возвращаться в себя. Как-то сразу стало понятно: дёргались и елозили не полати, а санки, пристёгнутые к поясу лыжника. И тело не думало своевольничать. Оно было связано. Умело, очень надёжно. Ни удавиться, ни вырваться. Ознобиша помнил науку. Так спутывали кабального, когда ловили в лесу.

…Порог несчастливой Спичаковой палаты…

…Присутствие сзади…

Ледяной сквознячок поставил дыбом каждую волосинку на теле.

Что теперь под полозьями? Бердоватая пустошь? Оттепельная поляна, где братейка когда-то сани догнал? Южный берег с отлогим спуском на лёд?.. Знать это было жизненно необходимо. Необходимей даже опорожнения. Ознобиша заворочался, замычал. Круглый кляпыш во рту не давал ни сжать челюсти, ни толком разжать. Усилия лишь родили в горле мерзкую судорогу.

Санки остановились. Решительная рука откинула стёганую толщу. Жадно втягивая ноздрями свежий мороз, Ознобиша увидел над собой три заиндевелые хари.

— Припёрло, вишь, — бросил главный с таким презрением, будто простая нужда была ему совсем незнакома. На личине зияла одинокая прорезь для глаза. Белозуб?.. С кушака свисал в новеньких ножнах загнутый нож. Вроде того, что самому Ознобише сватал кузнец.

— Ждёт, руки развяжем, — голосом Бухарки фыркнул второй.

— А может, прямо здесь? — спросил третий. От его пояса тянулся верёвочный потяг. Пленник заметался. "Прямо здесь? Что — прямо здесь?.." Колючая паутина пронизала нутро, сметя все прочие мысли.

— Варежку прикрой, — щунул Бухарка товарища.

Белозуб недовольно добавил:

— Тебе, обсевку, честь взять позволили. А ты едва впрягся, уже тяготишься.

Робуша отвёл глаза.

Бухарка встряхнулся, деловито спросил:

— Пусть лежит опуривается, что ли?

Белозуб собрался кивнуть, передумал, брезгливо велел:

— Поставь его, Вьялец.

"Вьялец…" — накрепко запомнил Ознобиша, словно это впрямь имело значение. Парень молча повиновался.

— Гашник распусти ему.

Место оказалось незнакомое и глухое. Прямо впереди крутой взлобок, всюду косматые древесные снеговики, поваленные и стоячие. Ни приметного гольца, ни русла речного. Глазу не на что лечь.