Дэвид Эдисон - Машина пробуждения

Тэм дожидался появления своей госпожи во второй гардеробной, изо всех сил стараясь не смотреть на небольшую дверку напротив входа. В оформленном в желто-коричневых тонах помещении пахло теми же лавандой и иссопом, что и от чемоданчика агонии, регулярно навещавшей эту комнату; гардеробная была обставлена многочисленными мягкими диванами, а дверца, та, что старательно пытался не замечать Тэм, вела в очаровательную, небольшую уборную, которая пугала его до дрожи в коленях.

По правде сказать, Тэм страшился не самой комнаты. Не было ничего такого ни в украшенном серебряными листьями потолке, ни в бело-розовых цветах, нарисованных на стенах, ни в деревянном стульчаке унитаза, ни даже в выложенной черной плиткой купальне посреди пола из темного стекла. Нет, что пугало Тэма, так это вид прикованного к стене мужчины, вымазанного кровью и собственными испражнениями. Человек был старым и дряхлым, с вислыми седыми усами и глазами самой Лалловё; когда-то давно, когда Тэм впервые увидел эти глаза, ему представились далекие восточные земли родного мира, но нет, отец маркизы не был рожден на Земле.

Когда-то он был поэтом, известным в десятке миров, когда-то – обладающим абсолютной властью королем-философом… Хинто Тьюи обрек сам себя на страдания, решив наведаться в гости к дочери.

Он приехал одним морозным утром не более трех лет тому назад, и дочурка отплатила ему за проявление отцовской любви свойственной лишь ей родственной заботой: привязав к телу, заключив в кандалы и ежедневно с тех пор пытая до смерти. Но это ни капельки не беспокоило Тэма – напротив, было бы совершенно глупо ожидать от дочери Цикатрикс того, что она будет обращаться со своим отцом хоть с какой-то присущей людям человечностью, не говоря уж о теплых чувствах. Нет, что действительно приводило в ужас, так это молчаливое смирение с судьбой, читавшееся в глазах старого Тьюи, – с каждым рассветом Лалловё проскальзывала в уборную второй гардеробной и проводила большую часть утра, изобретая новые способы прикончить папочку. И каждый день, перед тем как испустить дух, Хинто Тьюи шептал одни и те же слова:

– Скажите моей дочери, что отец любит ее.

И что хуже всего, как казалось Тэму, так это то, что старик и в самом деле говорил правду.

Догадка Тэма была верна – этим утром маркиза желала, чтобы он помогал ей, а не слушал вопли, хоть немного приглушаемые отделявшими его тремя комнатами и четырьмя дверями да настолько громкой музыкой, какую только могли извлечь из лютни его пальцы. Что ж, да будет так. Бывало в его жизни и хуже, так ведь? И если госпожа желала, чтобы он лично позаботился о ее гостях, то разве не его долг услужить ей? Для этого его, в конце концов, и держали.

Лалловё промчалась по комнате и остановилась у двери в уборную прежде, чем Тэм успел хотя бы глазом моргнуть. Подняв с пола отвратительный чемодан, он последовал за маркизой в небольшое помещение, пытаясь держать себя в руках, но все равно у него перехватило дыхание от увиденного.

Ночь была благосклонна к Хинто Тьюи. Он был еще мертв, когда Тэм открыл дверь перед своей повелительницей, – спутанные белые космы вуалью закрывали лицо старика, органы внутри тощего тела не успели срастись. Несколько порезов еще до конца не закрылись, но уже не кровоточили; Хинто скоро должен был проснуться. Наблюдение за тем, как оживает скованный печатями возвращения труп, требовало крепкого желудка. К тому же Тэму было несколько неуютно сейчас осознавать, что точно такие же узы связывают и его собственную душу с нынешней плотской оболочкой.

– Скажите… – прохрипел старик, возвращаясь в мир живых и умолкнув на полуслове; никаких сомнений: он повторял слова послания, которое пытался донести до дочери еще вчера, перед тем как она перерезала ему глотку.

Хинто Тьюи закашлялся и выплюнул кусочек собственного языка. Ан нет, не такой уж он был мертвый. Не сказать, чтобы Тэм сильно удивился, – он никогда не говорил этого вслух, но видел отражение стойкости этого старика в его дочери. Тот же упрямый отказ подчиниться реальности – Лалловё была зеркальным отражением отца, пусть и кривым, уродливым, как и все прочие феи последних дней. Удивительно, что хоть что-то маркиза унаследовала от него.

– Скажите моей дочери… – вновь заговорил Хинто, но закончить ему не дали.

Лалловё метнулась через всю комнату, прыжком миновав заполненную гниющей кровью купальню, и, разбив губы отцу, заставила того замолчать.

– Хватит уже, папа, – чуть ли не прошептала она, поглаживая пробитую ее бирюзовыми ногтями щеку старика. – Все мы уже достаточно хорошо знаем о твоих чувствах.

– Если бы только это было так, Лолли. – Хинто Тьюи говорил с дочерью очень мягко. – Не думаю, что в своей несчастной жизни ты хотя бы раз действительно слышала голос подлинной любви.

Звук еще одной пощечины отразился от посеребренных стен уборной.

– Чепуха. Пустозвонство, сочинение скверных стишков да шельмовство – вот и все, на что ты, папа, когда-либо был способен. Посмеешь вновь обратиться ко мне в столь же пренебрежительном тоне – и я опять заставлю тебя досуха истечь кровью. – Этот процесс, как припоминал Тэм, занял целую неделю, если учесть, сколько длились не прекращавшиеся ни на минуту стоны, внезапно однажды сменившиеся тишиной. Надо было видеть лица прачек, которым пришлось отстирывать с обносков старика запекавшуюся на протяжении всей этой недели кровь. Подобная смерть была тем еще удовольствием.

Лалловё поднесла что-то к лицу отца, чтобы тот смог рассмотреть как следует; это оказался тот самый золотой механизм, который она испортила, пытаясь открыть.

– Что это, новая игрушка жемчужины моего сердца? – улыбнулся старик, обнажая сломанные зубы. – У тебя так много забавных вещиц.

– Это кое-что большее. И в то же время меньшее… с того момента как я ее открыла. Но, сдается мне, папа, ты и сам все знаешь.

Она встряхнула головой, пытаясь очистить мысли от облепившей их ваты; и здесь все было не ладно, этак и она сама скоро могла испытать те же мучения, что и отец. Что-то часто она в последнее время стала ошибаться, – возможно, ей следовало отдохнуть.

Хинто Тьюи покачал головой:

– Я знаю лишь то, куколка, что океан моего невежества безбрежен. И не только моего, но и твоего.

– Ну да, конечно. Давай отбросим всю эту философскую чепуху, папа, я полагаю, ты узнаёшь это устройство или, во всяком случае, представляешь принципы, по которым оно работало. – Маркиза подцепила ногтем крышку и продемонстрировала отцу останки стрекозы. Его и в самом деле передернуло? Как же ей хотелось причинить ему боль. Она так старалась. – Прекрасный механизм, приводимый в движение насекомым. Должно быть, так же гудело влагалище моей матери, когда твое семя зачало меня.