Дэвид Эдисон - Машина пробуждения

– Да-да. Я мал и ничтожен. И даже менее того.

– Правдивей слов от тебя я еще не слышала.

Лалловё уселась на высокий табурет и закинула ногу на ногу.

– И тогда встает один вопрос: что тогда такое ты сама?

Брови Лалловё вскинулись, угрожая гибелью.

Но Хинто только пожал плечами – настолько, насколько это возможно, когда человек подвешен в кандалах.

– Ах, ты куда величественнее, нежели я когда-либо мог быть, о лотос моих чресл. Трудно, должно быть, смириться с тем, что у тебя столь никчемный отец.

– Буду откровенна с тобой, папочка, – Лалловё уперла руки в бока и смерила Хинто внимательным взглядом, – вот уже три года я пытаюсь это понять. И в самом деле, зачем мне вообще понадобился зарвавшийся менестрель, с которым моя мама разочек перепихнулась ради спермы? С чего мне вообще занимать свои мысли отринутым быком-осеменителем, не заслужившим даже того, чтобы его подобающим образом прогнали со двора моей матери? Но за последние пару дней, папуля, я поняла кое-что, что доказывает мою великую силу предвидения. Я осознала, что великое зачастую приводится в движение ничтожнейшими из жизней. – Она помахала у Хинто перед носом трупиком стрекозы, вынув тот из золотого гробика.

– Кто бы спорил, – согласился отец. – Так и твоя великая ярость питается мной. Моей совершенно ничего не значащей жизнью.

Маркиза помолчала. Крылышки дохлого насекомого плясали в дыхании, вырывавшемся из ее гневно раздувшихся ноздрей. О Тьма Небес, не станет же она пресмыкаться перед ним! Так или иначе, но он научится бояться ее.

– Знаешь, папа, я, может быть, ошибалась, – заключила Лалловё, любуясь игрой света на своих бирюзовых ногтях. – Вероятно, вместо того чтобы щекотать тебя самого моими стальными перышками, стоило бы превратить тебя в зрителя, наблюдающего, как я играю с невинными? Что ж, папочка, еще не поздно все исправить, и я с превеликим удовольствием организую для тебя величайшее из представлений. И раз уж нам не удается найти общий язык, то, быть может, у меня получится хотя бы вдохновить своего отца на новую книгу или стих? Мне говорили, что искусство черпает вдохновение в боли. Точно, почему бы нам не подвергнуть мукам какое-нибудь дитя? Ты можешь даже посмотреть.

Хинто Тьюи еще сильнее обвис в удерживавших его цепях.

– Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать, Лолли, но вовсе не потому, что так уж тронут твоими угрозами. Просто ты моя дочь, и я люблю тебя; всегда буду любить, как бы ты ни надругалась над своим сердцем.

– Чудесно, – остановила его она взмахом руки. Если слова хоть как-то и задели ее, маркиза не подала виду. Лалловё поднесла сломанное устройство к самому носу отца и с нажимом произнесла: – А теперь говори, что это?

– Эта штучка, куколка, называется вивизистор и производит электрический ток за счет медленной смерти заточенного внутри существа.

– Ты назвал его предназначение. Вивизистор, – покатала она новое слово на языке. – Но в чем его смысл?

– В чем смысл извлечения энергии из жизни? Ох, куколка, ты задаешь толковые вопросы, да только не в том порядке. Ты должна бы терзаться страхом, а тобой руководит одно лишь честолюбие, и меня это сильно тревожит, ведь если ты не испытываешь должного чувства сейчас, то испытаешь его в конце, когда будет уже слишком поздно… и это разбивает мое никчемное сердце.

Тэму показалось, что старик не кривит душой. Во всяком случае, выглядел тот так, будто говорит искренне.

– Не делай вид, будто вдруг решил сотрудничать, папа, – процедила Лалловё сквозь зубы, – через это мы уже с тобой проходили. Батарейка – это только батарейка, и не важно, каким именно образом она генерирует ток. За этим твоим «вивизистором» стоит нечто большее, нежели обычное электричество, и я хочу знать, в чем дело.

– «Хочу, хочу, хочу». В этом вся ты. Надо думать, в том есть и моя вина, ведь я так и не сумел с должным смирением объяснить ей, что значит родить дитя человеческое.

Он набрал воздуха, собираясь продолжить, но дочь лишила его такой возможности.

От третьей пощечины у Лалловё онемела рука, и в этот раз Хинто Тьюи уже не так быстро поднял голову. А когда ему это все-таки удалось, они встретились взглядами, в которых читалось, что ни один не собирается уступать и дюйма своей земли.

– Полегчало? – с очень мягкими интонациями в голосе произнес он. – Причиняя боль мне, ты временно снимаешь с себя тяжесть собственных страданий, так ведь, моя драгоценная малышка? Если так, то я готов висеть тут хоть целую вечность.

Лалловё выругалась на языке фей, и птичья трель ее брани отразилась от стен.

– Зачем ты истязаешь меня?! – требовательно воскликнула она, и голос по-детски задрожал, словно она снова стала той девочкой, которой когда-то была. – И где мама нашла эту штуку?

Хинто Тьюи обвел взглядом свое изрезанное тело. Он даже пытался пожать плечами, но этого не позволили ему изможденные мышцы.

– Должно быть, все дело в том, что я ужасный отец. – В его запавших глазах стояли слезы, когда он смотрел на Лалловё и видел будущее, полное утрат, – и тогда он сломался, поскольку просто не мог отказать дочери в ее желаниях. – Твоя мать открыла эту технологию десятки лет назад, незадолго до того, как начались проблемы со Смертью. – Хинто знал, что хоть его девочка и купится на подобный жест смирения, но вряд ли позволит далеко увести себя от сути вопроса. – Вот только зачем пусть даже самая безумная из фей добровольно согласилась превратить себя в подобное чудовище – тут меня не спрашивай.

Верная себе во всем, Лалловё лишь надавила на него сильнее.

– «Проблемы со Смертью». Стало быть, ты знаешь о них, так? Глупый вопрос, ведь всякий, кто еще не выжил из ума, не мог не заметить, что поток Умирающих, маршировавших по улицам Неоглашенграда, прирастал день ото дня. Жаль, никому не было дела до наэлектризованной атмосферы отчаяния и безразличия, повисшей над городом.

Хинто хранил молчание, хотя лицо его и было искажено скорбью.

Лалловё вдавила ноготь в тонкую кожу над ключицей отца, пуская кровь.

– Я знаю, что тебе известно куда больше, чем ты говоришь, только не понимаю почему? Почему ты знаешь так много, папочка? Наверное, тебе рассказала мама – давно, до того, как ты бросил нас?

Отвечая, отец опустил взгляд, рассматривая собственную кровь – засохшую и свежую.

– У меня не было ненависти к твоей матери, Лалловё. И я не желал ей зла. К тому же причиненный ей вред распространился бы не на одну только Цикатрикс. Прошу, убивай меня каждый день, только обещай, что, когда придет время, ты спасешься.

Она не обещала ему ничего, кроме одной только боли, и сдержала свое слово. Старик взвыл.

– Ты кое-что упускаешь. – Лалловё погладила его усы, старательно изображая заботу. – Можешь держать в тайне свои источники, если предпочитаешь кричать, а не петь, но ты все равно расскажешь мне все, что знаешь об этих устройствах. И покончим с этим.