Надежда Попова - Тьма века сего (СИ)

— И удавалось?

— Удавалось, — отозвалась Урсула невесело. — Только все они потом все равно ушли… Но что ж мне делать? Не привязывать же их к дереву, точно козу…

— Густава ты тоже встречала там?

— Нет, — коротко отозвалась она, болезненно дернув углом рта, и, помолчав, договорила: — Но я видела, что он хочет, знала, но что я сделаю, что скажу, как убедить смогу?.. Я не проповедник, я не умею говорить так, чтобы люди слушали.

— Как знать, — возразил Курт, кивнув через плечо на выход из убогого жилища. — Эти люди зовут тебя «матушкой» и тревожатся о тебе неспроста. Стало быть, какие-то слова ты все же умеешь находить, стало быть — кто-то всё ж слушает, а найти слова такие, что будут воздействовать на всех разом, невозможно. Уж поверь опытному в таких делах человеку.

— Они тревожатся обо мне? — непонимающе нахмурилась Урсула, и он улыбнулся:

— Две твои подружки не хотели меня сюда впускать и упрямо отказывались показать, в каком из этих шалашей ты обитаешь. Возможно, пребывали в уверенности, что я ворвусь сюда, потрясая факелом и провозглашая анафему.

Она невольно прыснула, скривившись сквозь улыбку и прижав руки под одеялом к животу, и Курт наставительно кивнул:

— Видишь, не все так плохо. А спасти всех… Даже Господу Иисусу это не удалось. Можно протянуть человеку руку, можно позвать его идти за собою, предложить ему спасение — но последнее решение все равно будет за ним, и чаще всего человек выберет нечто иное. И хорошо, если впоследствии успеет осознать, что путь он избрал не тот.

Урсула молча вздохнула, уныло отведя взгляд в угол своей хибары и непроизвольно подтянув колени, почти сжавшись в комок, и Курт, помедлив, поднялся.

— Не стану тебя больше мучить, — подытожил он и уточнил: — Сегодня.

— Сегодня? — с трудом подняв взгляд, переспросила Урсула с вялой улыбкой, и Курт хмыкнул:

— Ты, как-никак, предводительница еретиков, а я инквизитор, помнишь? Разумеется, я еще приду и буду задавать каверзные вопросы — потом, когда ты не будешь давить на мою совесть своим беспомощным состоянием… Передать твоим приятельницам, чтобы что-нибудь тебе принесли?

С Гессе и Мартином он расстался задолго до лагеря паломников; свернув влево, фон Вегерхоф обошел поляну с убогими домиками по широкой дуге, углубившись в лес, и лишь тогда забрал вправо, подступая все ближе к границе Предела. Здесь все еще было заметно пребывание людей поблизости — обломанные ветви и вытоптанные тропинки, полное отсутствие сушняка… Сюда паломники явно захаживали частенько за те месяцы, что обитают в этом лесу.

— Густа-а-ав!

Он остановился, прислушавшись к далекому голосу, и снова услышал то же имя, выкрикнутое другим паломником с другой стороны, из глубины лесной чащи. Стало быть, кто-то заплутал… Или ушел в Предел, но его собратья все же решили прочесать лес. Еще один «пропавший», как это обозначил Мартин…

Фон Вегерхоф двинулся дальше, время от времени слыша, как там или тут кто-то выкликает все то же имя — порой ближе, порой дальше, но никто из отправившихся на поиски, судя по всему, глубоко в лес так и не зашел. Логично и понятно, с мысленной невеселой усмешкой заметил он сам себе, следопыты из них никудышные, а разделить судьбу этого Густава, если он и впрямь заблудился, никому не хочется.

Голоса стихали, оставаясь все дальше позади — в то время как стриг удалялся от лагеря, искатели к нему приближались, явно сочтя, что сделали все возможное в меру сил, и вскоре вокруг установилась тишина. Здесь лес был уже безлюден и почти безмолвен; где-то в вышине изредка, негромко и словно бы нехотя тренькали весенние птицы, под ногами уже чаще попадались сухие ветки, а прошлогодние листья, прибитые за зиму снегом, все больше стелились непотревоженным ковром, а не грудились, сбитые ногами людей. Там и тут еще можно было заметить следы, однажды попалась навстречу ель с явно обломанными рукой человека нижними сухими ветвями и сучьями, но уже было ясно, что сюда паломники если и забредают, то нечасто.

Предел четко ощущался по правую руку, зияя навстречу миру, словно бездонная каверна, своей парадоксальной, неясной мощью, в которой, как стриг ни прислушивался, по-прежнему нельзя было ощутить ничего — ни зла, ни благодати. В обоих представителях семейства Гессе, он видел, это пробуждало любопытство, а в младшем еще и азарт, сам же фон Вегерхоф свои чувства определить затруднялся. Мир давно уже был четким, понятным и банальным, всё подлежало классификации, всё укладывалось в ту или иную систему, всё уже давно было ясным, всё уже было . Люди четко делились на типы и категории, события однозначно относились к той или иной степени либо пользы, либо вреда, либо зла, либо добра, даже когда совесть, мораль или Господни заповеди говорили, что где-то всё не так однозначно; даже это неоднозначное можно было разложить на части, и тогда уж каждой части легко присваивалась та или иная категория. События вокруг не блистали новизной — человеческая история и человеческое бытие были банальны, типичны и повторялись во всем, от бытовых мелочей до великих свершений, и nil novi sub luna [76] Ничто не ново под луной (лат.). Парафраза слов Экклезиаста, 1,9: «Нет ничего нового под солнцем». . С одной стороны, в этом были свои плюсы, ибо натура жаждала покоя и никогда, сколько он себя помнил, не стремилась к увлекательным приключениям и удивительным открытиям, с другой же стороны — сие положение вещей удручало, делая и без того не слишком желанную долгую жизнь еще унылей, скучней и тягостней.

Предел стал тем самым новым .

Его нельзя было разложить на составные части, классифицировать, приклеить ярлычок с именованием и описаниями, он не укладывался в готовые привычные схемы и не желал быть пусть и чем-то неизведанным, но неизведанным, о котором было бы известно, а что же именно надо изведать. Это было просто нечто . Нечто, существующее само по себе и само в себе, от него нельзя было протянуть никаких нитей и связок хоть с чем-то, что уже было известно и понятно.

Это выбивало из колеи, это рушило уже почти воцарившееся спокойствие в душе, мыслях и жизни. Это спокойствие, спасительное равнодушие, позволявшее смиренно и благодушно встречать каждый новый день, год, десятилетие затянувшегося бытия, не покидало уже давно и, казалось, не поддавалось уже никаким жизненным неприятностям. «Неприятность», именно по этой категории проходила даже долгая агентурная работа в среде себе подобных, грозившая в случае неудачи тяжелой и неприятной смертью. Смерть сама по себе не пугала, неприятным было осознавать, что от его успеха на этом непривычном поприще зависит благополучие Конгрегации как таковой и людей, подвести которых хотелось меньше всего на свете. У этих людей не было времени пробовать и начинать сначала, не было бескрайнего права на ошибку, не было возможности ждать благоприятных раскладов…