Екатерина Лесина - Капкан на волкодлака

Пять злотней у Гавриила имелись, и даже двадцать, и куда больше двадцати, однако же провинциальный пан, которым он ныне являлся, не мог вот так запросто расстаться с этакою непомерною суммой. Костюмчик его и то обошелся в семь… так-то костюмчик, хотя ж и неудобственный, зато из хорошего сукна скроенный.

Он прошелся по холлу гостиницы, будто бы в раздумьях, подступился к двери, запертой и перетянутой витым шелковым шнуром.

Вздохнул.

Потыкал пальцем в мохнатые стволы пальм, пощупал плотные накрахмаленные листья их. Подивился на лепнину и позолоту… дама, сперва следившая за перемещениями Гавриила зорко — верно, подозревала в нем непристойное желание задарма проникнуть в святая святых гостиницы — вскоре интерес утратила. Гостиница заполнялась людьми.

К столику подходили мужчины.

Высокие и низкие. Толстые и худые. Одетые солидно, и кое-как… были и студентики, что выкладывали на столике дамы целые башни из медней, изредка разбавляя их серебром. Были и те, кто, не глядя кидал горсти золота…

Со всеми панна билетер держалась одинаково. Она окидывала посетителя придирчивым взглядом, поправляла очочки и широкой ладонью накрывала монеты.

Пересчитывала их старательно, иные не стеснялась пробовать на зуб, после чего монеты отправлялись в ящик кассового аппарата. Дама с силой дергала за ручку, и аппарат вздрагивал. Проворачивался моток синей ленты, на который с глухим звуком падала печать, щелкали ножницы, и вожделенный билет передавался клиенту.

— Дайте билетик, — решился Гавриил и протянул монеты.

Кусочек влажноватой синей бумаги с плохо пропечатанным нумером, Гавриил сжал в кулаке. Но ничего-то, ни озарений, ни предчувствий, вожделенный билетик не вызвал.

В залу стали пускать в четверть пополудни.

Входили молча, старательно не глядя друг на друга и изо всех сил делая вид, будто бы оказались в сем месте исключительно случайным образом.

Рассаживались по местам.

И Гавриил оказался зажат между полным одышливым господином в сером сюртуке и узколицым субьектом вида преподозрительного.

— Жуть, — сказал субьект, мазнув взглядом по Гавриилу. — Деньгу дерут бесстыдно.

Он стащил мятый котелок и, поплевав на ладонь, пригладил рыжеватые волосы.

— Не хотите, не платите, — господин поерзал в кресле, чересчур тесном для его габаритов. — А меблю могли б и получше поставить.

— Не нравится, идите в «Метрополь».

— Пойду, милейший, уж не сумлевайтесь, — господин вытащил из внутреннего кармана пакет из промасленной бумаги и платок. Платок он расстелил на коленях, а уж потом и пакет развернул.

Запахло колбасой.

Вяленой. Чесночной.

Она лежала рядом, тоненькая, нарезанная полупрозрачными ломтиками. И господин неспешно обирал темные зерна горчицы, белые квадраты чеснока.

— Не могу я науку постигать без еды, — пояснил он беззлобно. И из другого карману извлек пакет с хлебом. Черным. Свежим.

Субьект нервически вздохнул и заерзал.

— Много жрать вредно!

— Так то много… — возразил господин, выкладывая на куске хлеба узор из колбасных ломтиков. — Я ж в меру…

И пальцы облизал.

— Ваша мера треснет скоро, — субьект, перегнувшись через Гавриила, ткнул пальцем в объемный живот господина.

— А вам что за беда?

От дальнейшего спора Гавриила уберег протяжный сиплый звук, который заставил субьекта вернуться на место, а господина — сунуть хлеб с колбасою в рот. Жевал он поспешно, стараясь не косить глазом на соседа, который смотрел уже не на господина — на сцену, сокрытую алым бархатным занавесом.

Первым поднялся антрепренер в черном фраке.

Усевшись за рояль, надо сказать, инструмент показался Гавриилу донельзя солидным, куда солидней антрепренера, он заиграл веселенькую мелодию.

Вновь засипел рожок.

Дрогнул занавес.

А господин, дожевав хлеб, прошептал:

— Чичас начнут — с…

Субьект сполз ниже, так, что над креслом виднелась лишь лысоватая его макушка. Он смотрел на сцену жадно и, пусть бы ничего не происходило, шевелил губами, не то спрашивая, не то возражая.

На третий раз рожок сипел очень уж долго, так, что у Гавриила в ушах зазвенело. Занавес заело, что, однако, не испортило торжественности момента, тем паче, что толстенький служитель, вынырнувший из бархатных складок, скоренько устранил проблему.

— Эк они… — пробормотал субьект, подавшись вперед. — Помпезненько…

Пред публикой предстали развалины.

Следовало сказать, что развалины сии были не просто так, обыкновенными, навроде замшелого склада аль сгнившего сарая, но очень даже возвышенными, высокохудожественного исполнения.

Низко нависало темное небо с дюжиной крупных блискучих звезд. Покачивался полумесяц на тонкой лесочке, а из самой пышной тучи выглядывало острие желтой молнии.

— Они в прошлым годе греческую трагедию ставили, — поделился господин, вытирая пальцы о спинку сиденья, не своего, естественно, но того, которое виднелось перед ним. — Красиво вышло. Правда, в конце умерли все…

— Трагедия же ж, — возразил субъект.

— Так-то оно так, но все одно печально было…

Виднелись руины белоснежного храма, намалеванного на простынях. И сквознячок сии простыни тревожил, отчего руины приходили в волнение.

Живописно лежали картонные колонны.

И на выбеленных ступенях, которые будто бы к храму вели, стоял человек в позе горделивой. Гавриил сперва и не узнал в нем своего знакомца.

— Братья! — произнес он, и голос наполнил залу. — К вам обращаюсь!

Стоял он боком, отставив мосластую голую ногу.

— К вам взываю, желая одного — поделиться!

Сегодня, верно, нарочно для лекции — с, пан Зусек сменил скучный черный костюм свой на иное облачение: алую римскую тогу. На голове его возлежал венец из лавровых листьев. И тень профиля, горбоносого, сухого, чудилась Гавриилу знакомой.

После он вспомнил, что видел подобный горбоносый профиль в учебнике гиштории…

— Избавьтесь от оков, братья! — пан Зусек повернулся к залу и простер тощие руки. — Отриньте все, что знали до того момента…

Говорил он красиво, правда, не совсем понятно. И субьект пренеприятным шепоточком произнес:

— Ежели все отринуть, то чего останется?

— Это образно! — ответил господин.

— Забудьте… оглянитесь…

Люди в зале послушно завертели головами, оглядываясь.

— Кого вы видите? Я скажу вам! Вы видите собратьев своих по несчастью! Тех, кому тесно в оковах общества! Тех, кто в тайне ли, явно ли, но мечтает о личном своем счастье… тех, кто страдал, как вы… как я…

Он прижал руки к сердцу и заодно уж поправил складки на плече. Тогда была театральною, взятою на прокат, шилась она на Цезаря, каковой портному представлялся личностью великой не только в душевном плане.