Терри Пратчетт - Маленький свободный народец

Холод стал расползаться по телу Тиффани. Она чувствовала его. Она даже слышала его — высокую, пронзительную ноту. И ещё голос, её собственный голос, который говорил: «Поздно, слезами делу не поможешь, не время плакать, надо столько всего сделать…»

И… она покормила собак, терпеливо дожидавшихся завтрака. Ей было бы легче, если бы они как-то показали, что горюют по бабушке, например заскулили или попытались лизнуть её лицо, но овчарки ничего такого не делали. И в голове Тиффани по-прежнему звучал голос: «Не плачь, не надо. Не плачь по матушке Болен».

И вот, сидя в пещере, она мысленным взором видела, как Тиффани семи лет от роду, чуть меньше, чем теперь, ходит по кибитке, словно кукла…

Она прибралась в хижине. Кроме кровати и печки, там почти ничего не было. Сундук с одеждой, бочка с водой, ящик для еды — вот и всё. Нет, конечно, повсюду лежали вещи, необходимые в пастушеском хозяйстве: горшки, бутылки, мешки, ножи, ножницы — но ничего такого, что выдавало бы в хижине жильё. Разве что сотни сине-жёлтых обёрток «Весёлого капитана», пришпиленных к стене. Тиффани сняла одну из них (и до сих пор хранила её под матрасом) — и ей вспомнилась История.

Матушка Болен редко говорила больше нескольких слов кряду. Она роняла их так скупо, словно они стоили денег. Но однажды, когда Тиффани принесла еду, бабушка рассказала ей историю. Ну, или что-то вроде. Матушка Болен развернула обёртку и наградила Тиффани своим слегка озадаченным взглядом — она часто так смотрела на внучку. Потом она сказала:

— Я повидала их тысячи, а вот его корабь никогда не видала.

Она так говорила «корабль».

Конечно, Тиффани кинулась посмотреть, но ей не удалось увидеть корабля на картинке, как никогда не удавалось увидеть на ней голую женщину.

— Просто корабь там, где его не видать, — сказала бабушка. — Но у него есть корабь. Чтобы гоняться за большущей белой рыбой-китом в море-океане. Гоняется и гоняется, весь мир по кругу обойдёт — и снова. А кита зовут Мопи. Он огромный, как меловой утёс. В книжке так говорится {18}.

— А зачем Капитан гоняется за рыбой-китом? — спросила Тиффани.

— Чтобы поймать, — сказала бабушка. — Да только нипочём не поймает, потому что мир круглый и море тож, вот он и гоняется за рыбой-китом весь век. Всё равно что себя догнать пытается. Не ходи в море, джиггат. Там жуткие дела творятся. Всяк тебе скажет. Оставайся здесь, в холмах, они у тебя в костях.

Вот и всё. В тот день случилось то, что бывало на памяти Тиффани очень редко: матушка Болен заговорила о чём-то, никак не касающемся овец. И это был единственный раз, когда она признала, что за пределами Мела есть жизнь. Тиффани стали сниться Весёлый Капитан, его корабль и рыба-кит. Весёлый Капитан гнался за китом, а иногда рыба-кит гналась за Тиффани, но в последнюю минуту всегда поспевал Весёлый Капитан на своём могучем корабле и спасал Тиффани, и вечная погоня снова шла по кругу.

А иногда она во сне бежала к маяку и просыпалась в тот самый миг, когда дверь распахивалась. Тиффани никогда не видела моря, но в доме по соседству на стене висела картинка: там мужчины цеплялись за плот, плывущий по огромному бушующему озеру. Маяка видно не было.

И Тиффани, присев возле узкой кровати, стала думать о матушке Болен, и о маленькой Саре Брюзгель, как она аккуратно рисовала цветы в книжке, и о мире, который потерял своё сердце.

Ей не хватало тишины. Тишина, что висела над кибиткой теперь, была уже не та. Бабушкино молчание было тёплым и уютным, в него можно было закутаться, как в плед. Может, матушка Болен иногда и не сразу припоминала разницу между ягнёнком и ребёнком, но её тишина всегда была открыта для Тиффани. И с собой надо было взять только своё молчание.

Тиффани было жаль, что она уже не сможет попросить прощения за пастушку.

Потом она отправилась домой и сказала всем, что матушка Болен умерла. Тиффани тогда было семь, и её мир лежал в руинах.

Кто-то вежливо стучал по башмаку Тиффани. Она открыла глаза, и жаб выплюнул камушек.

— Прошу прощения. Я бы постучал лапой, но мы для этого слишком склизкие создания.

— И что мне теперь положено делать? — спросила Тиффани.

— Ну, если ударишься головой об этот низкий потолок, определённо сможешь выставить иск о причинении телесных повреждений, — ответил жаб. — Хм… Это я только что сказал?

— Да, и надеюсь, уже пожалел, что не промолчал, — сказала Тиффани. — Но почему ты это сказал?

— Не знаю я, не знаю… — простонал жаб. — Прости, о чём мы говорили?

— Я спросила: чего Фигли ждут от меня? Что я должна делать?

— О, по-моему, это происходит не так. Ты теперь кельда. Это ты говоришь, кому что делать.

— А почему Фиона не может быть кельдой? Она же пикста!

— Не могу тебе сказать.

— Может, я пррригожусь? — раздался голос у Тиффани над ухом.

Она обернулась — позади неё, на галерее, стоял Вильям Гоннагл.

Вблизи стало заметно, что он во многом не похож на других пикстов. Его волосы не торчали во все стороны, а были собраны в аккуратный конский хвост. Татуировок было меньше. И говорил он иначе, медленнее и чётче, налегая на «р», отчего оно рокотало, как барабанная дробь.

— Э-э, да, — сказала Тиффани. — Почему Фиона не может стать кельдой?

Вильям кивнул.

— Хоррроший вопрррос, — признал он вежливо. — Однако кельда ведь не может взять в мужья своего брррата. Фионе придётся найти дррругой клан и стать женой одного из его воинов.

— А почему воин из другого клана не может прийти сюда?

— Потому что его тут не знают. И не будут уважать. Никакого ррреспекта, — объяснил гоннагл. Последнее слово прогрохотало, как горная лавина.

— Ах вот как. А… что ты начал говорить про Королеву, когда тебе не дали сказать?

Вильям смутился:

— Не знаю, могу ли я рррасказывать тебе…

— Я — ваша временная кельда, — твёрдо сказала Тиффани.

— О да. Что ж… В былые вррремена мы жили в мире Коррролевы и служили ей. Тогда она ещё не была такой холодной. Но она пррровела нас, и мы восстали. То были мрррачные времена. Мы ей не по нррраву. И более я ничего не скажу, — закончил Вильям.

Фигли входили в пещеру кельды и выходили снова. Что-то там творилось.

— Они хоррронят кельду в дррругой пещере, — пояснил Вильям, угадав мысли Тиффани. — Рядом с прррошлыми кельдами.

— Я думала, они будут… не такие тихие, — призналась она.

— Она была им матерью, — сказал Вильям. — Им не до криков и не до слов. Их серррдца слишком полны скорррбью. Когда придёт время, мы спррравим по ней тризну, дабы её возвррращение в Догррробный миррр прррошло легче. И вот тут уж будет шумно, поверь мне. Мы будем танцевать Пятьсотдвенадцатерной рил {19}под «Чёрррта в стряпчих», есть и пить, а наутррро головы у моих племянников будут пухлые и огррромные, как овцы. — Старый Фигль мимолётно улыбнулся. — Однако до тех поррр каждый вспоминает её в тишине. Мы не оплакиваем умерррших, как вы. Мы оплакиваем тех, кто остался.