Лорд Дансейни - Рассказы сновидца

Это было поистине чудесное зрелище: трубачи остановились прямо перед правителем, а из темноты, подобно божественному грому, неслись удары барабанов. Женщины покачивали головами в такт музыке, их диадемы колыхались, уподобляясь звездопаду в ночном небе. А воины приподнимали головы, и во время этого движения сотряслись перья тех золотых птиц, которых выслеживали ловцы у Лиддийских озер; за все время охотникам посчастливилось убить едва ли шесть из них, чтобы сделать те самые гребни, что носили воины, пировавшие в Заккарате. Затем правитель вскричал, и воины запели памятные древние песни о сражениях. И пока они пели, звук барабанов постепенно затихал, а музыканты отходили назад, и дробь становилась все менее громкой, по мере того как они отступали, а затем разом прекратилась, и музыканты уже больше не дули в свои чудесные трубы. Потом собравшиеся снова застучали по полу ладонями. И женщины принялись умолять правителя послать за другим прорицателем. Глашатаи привели певца, юношу с арфой в руках, и поставили его перед правителем. Юноша провел рукой по струнам, и, когда наступила тишина, воспел несравненного властителя. И он предсказал нашествие зидианцев, падение и забвение Заккарата и новое наступление пустыни, спел про то, как детеныши льва будут резвиться на том самом месте, где когда-то располагался дворцовый двор.

— О чем он поет? — перешептывались женщины.

— О вечности Заккарата.

Когда певец умолк, собрание небрежно захлопало ладонями об пол, а правитель кивнул певцу, и тот удалился. Все пророки выступили перед собранием, и все певцы исполнили свои песни, и тогда свита поднялась со своих мест и перешла в другие комнаты, предоставив праздничный зал бледному и унылому рассвету. Остались лишь божества с львиными головами, вырезанные на стенах; тихо стояли они, заброшенные, скрестив руки на груди. Тени на их лицах скользили, подобно причудливым мыслям, по мере того как блики, отбрасываемые факелами, смешивались с хмурым утренним светом. Огни факелов постепенно меркли.

Заснул последний лютнист, и птицы затянули свою песнь.

Мир не знал большего великолепия, не видел более роскошного зала. Когда женщины в прекрасных диадемах прошли, раздвигая занавеси, сквозь двери, казалось, будто звезды поднялись со своих мест и с восходом солнца, собравшись вместе, устремились на Запад.

Совсем недавно я обнаружил камень трех дюймов длиной и дюйм шириной, который, несомненно, был когда-то частью Заккарата. Я заметил его краешек, торчавший из песка. Кажется, не больше трех таких же камней было найдено раньше.

Когда в Лондоне отцветает весна, а ты все еще томишься в городе, когда на смену ей приходит лето и быстро клонится к упадку, ибо в городах это происходит почти мгновенно, наступает момент, когда покрывшиеся цветами поля начинают властно и требовательно звать тебя, и этот отчетливый зов несется в сумерках от холма к холму, подобно ангельскому хору, взывающему к распутнику, дабы покинул он наконец дьявольские места увеселения. Никакой уличный грохот не способен заглушить этот звук, и не могут лондонские соблазны ослабить этот призыв. Заслышав его, ты забываешь о всех прихотях своих и устремляешься к сельскому ручейку со сверкающей на дне его галькой, а все, что Лондон может тебе предложить, исчезает из твоей души, подобно пораженному насмерть столичному Голиафу. {24} 24 Голиаф — огромный филистимлянский воин в Ветхом Завете. Молодой Давид, будущий царь Иудеи и Израиля, побеждает Голиафа в поединке с помощью пращи, а затем отрубает ему голову.

Зов доносится из глубоких далей во времени и пространстве, ибо взывающие к тебе холмы были всегда, и голос их звучал даже тогда, когда короли эльфов трубили в рог.

Я вновь вижу холмы моего детства (ибо зов исходит от них): пурпурные сумерки опускаются на склоны, и бледные, словно сотканные из тумана, феи выглядывают из-под папоротникового листа, дабы убедиться, что вечер уже наступил. Но я не желаю видеть на этих царственных вершинах роскошные особняки и еще более роскошные дворцы — много их понастроили тут для джентльменов, возмечтавших стать полновластными владельцами мест, которые созданы для всех.

Заслышав зов холмов, я сажусь на велосипед и мчусь по дороге навстречу ему. Если вы едете на поезде, вам не вкусить постепенного сближения с ними, вам не отбросить от себя Лондон, словно старый забытый грех, вам не встретить на пути маленьких деревушек, где постоянно толкуют о холмах. И вы не станете задаваться вопросом, все ли они те же, что прежде, когда достигнете, наконец, самого края их широко раскинувшейся мантии, а затем остановитесь у подножия и с восхищением глянете на их священный приветливый лик. Из окна поезда их покатые склоны открываются перед вами внезапно, и солнце заливает их своими лучами.

Я представляю себе, что так же кто-то стремится на простор из тропических джунглей — диких зверей становится все меньше, и светлеет мрак, и ужас, внушаемый этим местом, мало-помалу отступает. Чем ближе подходишь к границе Лондона, чем острее ощущаешь изумительное воздействие холмов, тем уродливее становятся дома и омерзительнее улицы — мрак сгущается, и пороки цивилизации предстают в отвратительной наготе перед презрительным взором полей.

И уродство распускается пышным цветом посреди убожества городской площади, и в воображении твоем раздаются слова строителя: «Творение мое завершено, возблагодарим за это Сатану». Но существует мост из желтого камня и, словно через серебряные ворота, распахнутые в страну фей, ты удаляешься в сельские края.

Справа и слева, куда только хватает взгляда, простирается чудовищный город, а впереди поля, подобные старой-престарой песне.

Есть одно поле, где полным-полно купавок и журчит ручей, берега которого заросли ивами. У этого ручья я частенько делал привал перед долгим путешествием к холмам.

Я забывал здесь Лондон улица за улицей. И порой набирал охапку купавок, чтобы показать их холмам.

Я часто бывал здесь. И в первый раз ничего не заметил — только поразился красоте и умиротворенности поля.

Но во второй раз мне показалось, будто в этом поле есть что-то зловещее.

Среди купавок на берегу неглубокого ручья меня охватило чувство, будто именно здесь должно было случиться нечто ужасное.

Я не стал задерживаться там, решив, что причиной этой болезненной игры воображения послужило мое затянувшееся пребывание в Лондоне, и изо всех сил поспешил к холмам.

Надышавшись деревенским воздухом, я через несколько дней вернулся сюда, чтобы полюбоваться прелестным полем перед тем, как вернуться в Лондон. Но в ивах все же чувствовалось нечто зловещее.