Урсула Ле Гуин - Миры Урсулы ле Гуин. Том 7

Когда бы ни пришла я в это место,
я замечаю:
кто-то побывал здесь,
опередил меня,
бродил здесь до меня по травам.

Следы его тонки и непонятны,
и разобрать их трудно,
но они приводят прямо к Стержню.
И дятел на дубу стучит пять раз,
потом еще четыре.

Но кто же все-таки сюда приходит
опережая солнце, и меня,
и даже дятла?
Чьи то следы на травах?

Копытца их узки, разделены надвое.
Стройны их ножки.
И они ступают грациозно,
танцуя свой священный танец.

Самец большой совы ушастой
гудит, точно в пустой кувшин, —
поет свою простую хейю
он в сумерках перед рассветом,
законы ваквы точно соблюдая:
УГУ, угу-гу, У-гу-гу.

Лягушка-крошка, за которой
хищник этот ведет охоту,
притаилась в тени на дне ручья
и тоже распевает свою хейю,
не зная страха и довольная собой:
Каа-ригк, каа-ригк, каа-ригк.

Прямо за холмом
рядом с хейимас,
рядом с хейимас,
прямо за холмом, что рядом с хейимас
Синшана,
Синшана,
прямо за холмом
вдруг забил источник.

Кто это там танцует?
Кто это там танцует?
Это они танцуют,
это они танцуют,
ведь там, рядом с хейимас,
всегда и бывают Танцы.

Топают, танцуют,
топают, танцуют.
Острыми копытами
воду высекают
из-под камней и глины.
Тонкими ногами
воду заставляют
вылетать фонтаном.
Прыгают, танцуют,
топают, танцуют,
бьет вода фонтаном,
в родник превращаясь,
размягчая землю,
затопляя травы,
и с журчаньем громким
весело струится
средь лугов зеленых.
Солнце в ней играет.
И стремится дальше
вниз, все вниз по склону
тот ручей широкий,
что из-под копыта,
из земли пробился
родничком веселым.
Там они танцуют, землю пробивая.
Там они танцуют, воду выпуская.
Там они танцуют, топая копытцем.
Но танцуют втайне —
тайна та священна,
тайна та опасна
в Седьмом Доме Пумы,
сразу за холмами,
на стороне дикой,
от хейимас близко,
рядышком с Синшаном.

Мое сердце танцует, танцует,
на знакомых тропах — танцует,
и в дверях знакомых — танцует,
и в комнате каждой — танцует,
с пылинками вместе — танцует
в лучах восходящего солнца.

И в словах моих радость — танцует,
и в песнях она — танцует,
и во сне моем радость — танцует.
Даже пыль подметаю, танцуя,
убираю свой старый, но светлый,
солнцем пронизанный дом.

Это долгий-предолгий танец:
в тишине, в этих комнатах старых.
Слышен клич перепелки снаружи,
свет солнечный в окна льется…
Все эти годы так было.

Сколько раз этот пол подметали!
Отец глядел из окна когда-то,
мать за этим столом писала,
в детстве я, а потом мои дети
просыпались здесь утру навстречу —
в этом солнцем пронизанном доме.

Те, кто хочет драться, пусть табак курят.
Кто напиться хочет, пусть пьет свое бренди,
Кто «полетать» навострился, пусть конопли
покурит.
А кто доброй беседы жаждет, пусть вина лучше
выпьет.
Я же сейчас ничего не желаю такого.
Ранним утром воздух чистый вдыхаю и пью
только воду,
потому что сейчас мне нужны чистота и молчанье
да несколько слов на белом листе бумаги,
что вьются вкруг моей мысли в чистоте
и молчании утра.

Милый мой дом,
милый мой дом,
вместе с тобой мы стареем.
Старые комнаты тихи.
Я живу здесь, и мать
моя молодой здесь жила.
Дверь, что на северо-запад выходит,
дверь, что на юго-запад выходит.
Может быть, в этих стенах
еще успеет состариться внучка
моей дочери. В этом вот доме.
Может, когда-нибудь после смерти
я загляну сюда — в дверь,
что на юго-запад выходит,
иль в другую дверь этого дома,
пройдусь по комнатам старым,
где жизнь прожила я,
по милому дому.

Ах, мудрая храбрая птичка!
Восседаешь на ветке так гордо,
охорашиваешься прилежно,
точишь острое свое оружье —
меня ни за что не пропустишь.
Ну что мне сказать тебе?
Впрочем, ты на меня ноль вниманья,
нежно и тихо пропела трижды
и ко мне спиной повернулась,
храня тишину, храня молчанье лесное.
Вот в лес я вошла,
сижу у источника
с сердцем иссохшим.
Азалия удушающе пахнет —
ее цветы для крошки-колибри.
Не могу прочесть я ни слова
на грудке у воробьихи,
хоть она и подходит близко,
чтобы все прочесть я сумела.
Вода темна, молчалива,
пьют ее корни деревьев.
В трех местах она наружу выходит
среди скал и одно обретает русло.
Пестрый цветочный коврик
за сине-зеленой скалою,
стеклом блестящей на солнце.
Страж мой, синичка, пропела
над вратами этого Дома,
среди мхов, близ травы,
молчанье хранящей.
Высохло сердце мое,
ибо стара я стала.
Сколько же лет белым цветом
цвела здесь азалия эта?
Сколько же лет струится
молчаливый этот источник?
Дождь будет завтра,
и завтра мне сюда не подняться.
Внизу я дождь буду слушать
и думать о птицах здешних,
бесстрашных и осторожных
в зарослях лавра, в кустах душистых,
на ветвях азалии старой,
в тени огромных деревьев этих,
что пьют тишину и молчание леса.

Думая о быстром ручье, бегущем
меж берегами нависшими,
под дубами, ольхой и ивами,
под деревьями земляничными
и под благородными лаврами;
думая о прозрачной воде, струящейся
над пестрою галькой, выстлавшей русло,
что после излучины на равнину выходит,
стекая по склону в тени мощных лавров,
и снова, петляя, в холмах исчезает,
спускается в небольшую лощину;
думая о быстром ручье, о прозрачной воде
в чужом краю, в сухие месяцы осени,
я, конечно, в голос заплачу и в комок сожмусь,
мечтая всем сердцем вдохнуть аромат этих лавров.
И мечты мои станут этой водою,
а душа моя — камнем в струях этой воды бегущей.