Ольга Куно - Снежный король

А дверь-то запылена ужас как, обуглена, и ручка не блестит!

Я и дверь намыла. Подумала-подумала, воровато внутрь заглянула, снова беспорядку поплевавшись, и быстренько дверь изнутри протерла. Пыли там было чуть ли не с палец! Колдун все равно не заметит, а мне на душе спокойнее.

Отошла я от двери, смотрю, следы мои по полу грязному мокрые — увидит ведь, что я тут была! Я их затерла, а лучше не стало: около двери полоса чистая, а остальное все грязное. Тут и слепой разницу заметит.

— И зачем я только к двери этой подошла? — пробормотала я тоскливо, мастерскую колдуна оглядывая с предчувствием нехорошим. Полы грязные так и манят искусительно: «Вымой нас, Марья, вымой!» А внутри словно кто-то мне шепчет «Ты уже у Бабы-Яги наубирала, иди отсюда, пока не поздно! А то точно сейчас вернется и в червяка превратит!»

— Да я аккуратненько, — пообещала я неуверенно и стала у колдуна в мастерской полы мыть. В окна поглядываю, чтобы, если Мерлин прилетит, убежать поскорее, и заодно то, что в прошлые разы в башне не рассмотрела, рассматриваю. Ничего не трогаю, ни к чему не прикасаюсь, только тряпкой орудую и что на полу валяется у столов — на столы поднимаю.

А там! Зелья булькают, какие на жаровнях, какие на кусках льда огромных, какие в горшках больших над паром. Кольца мерцающие лежат: от одного холодом тянет, на втором глаз зеленый за мной следит, третье в воздухе парит. Камни какие-то, корешки, порошки, цветочки и много чего еще, чего я доселе не видела и опознать не смогла. Зеркало на стене висит большое, в раме черной. А посреди мастерской яйцо жар-птицыно на подставке янтарем солнечным, золотом сияет и виден внутри птенец маленький, корявенький.

Как все вымыла, побыстрее к двери пошла, радуясь, что успела. Сейчас подсохнет пол, и Мерлин в рассеянности своей и не заметит, что он чище стал.

Кинула тряпку в бадью, и только собралась дверь открыть, как зашипело на одном из столов. Я осторожно к горшку выкипающему подошла и не знаю, что делать: оставить как есть — зелье выкипит, жаровню затушит, снять — как бы хозяин меня за самоуправство домой не отправил. А зелье кипит-выкипает, цвет меняет — из зеленого синим стало, затем светлой лазурью окрасилось, а после и вовсе в бесцветное превратилось.

Решилась я чуть зелья вычерпать — так я делала, если бульон у меня на кухне через края горшка переливался. Взяла кувшинчик какой-то, ложку большую глиняную, над горшком склонилась, на зелье дую и в кувшинчик его переливаю. Перестало оно выкипать. Я заулыбалась, мысленно себя похвалила… и по привычке как на кухне своей ложку в рот сунула, попробовать.

Меня как льдом с ног до головы прострелило! Ойкнула я, ложку отбросила — снадобье, даром, что кипящее, ледяным оказалось. Язык онемел у меня, но быстро прошел.

И тут слышу — сверху стук копыт. Мерлин вернулся!

Я бегом к двери мытой метнулась, за ручку взялась — и чуть не закричала. Потому что ручку вижу, дверь вижу, а ладони своей не вижу!

Я обратно побежала, к зеркалу. Нет меня в зеркале! Столы стоят, зелья кипят, яйцо жар-птицы светит янтарем, а я вместе с одеждой прозрачной стала!

Тут я за голову схватилась! Ну что же так выходит, что я только хуже делаю! Сейчас еще Мерлин придет, точно выгонит ведь! Он уже бадью и тряпки наверняка снаружи увидел.

Дверь заскрипела, и зашел в мастерскую колдун рыжий. Да на пороге и замер. А хорош-то как: глазами сверкает, в руках повод конский держит, сам в одежде дорожной кожаной.

Я рот себе зажала, чтобы не ойкнуть, и на пол чистый опустилась, меж столами поползла. Может, зелье это отпустит скоро, так я лучше спрячусь где-нибудь, чтобы Мерлину не попасться. А не отпустит — пойду к нему с повинной.

— Так-так, — ползу и голос мрачный слышу. — Это кто же у меня тут похозяйничал? Кто запрет мой нарушил?

Я голову еще в плечи втянула, хотя видеть меня он не может. Стыдно мне — не передать! Но не так стыдно, как страшно и смешно. Как дитя нашкодившее прячусь, а не девка заневестившаяся!

Мерлин вперед прошел, к яйцу жар-птицы, и я от него по кругу поползла. Дверь он открытой оставил, сейчас бы выбраться, и больше никогда, никогда тут ни пылинки не трону!

— Брауни, что ли, мои самоуправством занялись? — говорит задумчиво, по кувшинчику с выкипевшим зельем постучав. — Придется их наказать, из замка выгнать…

Тут я и остановилась, на колени поднялась, сурово на колдуна глядя. Вот же тиран, без суда верных слуг наказывать! А он мимо меня смотрит, боком стоит, — и вдруг взгляд прямо на меня перевел.

— Или, — усмехнулся, — сама признаешься?

Я ойкнула, с места сорвалась и к двери бросилась, забыв про невидимость свою. А дверь перед моим носом снова клац — и закрылась. Я развернулась, а колдун уже за спиной моей стоит, и лицо ничего хорошего не обещает. Ну, думаю, надо как-то спасать ситуацию.

— И с кем это ты тут разговариваешь, сокол ясный? — поинтересовалась я, запыхавшись. — Нет тут никого, не видишь, что ли?

— С девкой одной бедовой, — колдун ответил, как-то странно ко мне то одной стороной лица поворачиваясь, то другой. — Которую одним глазом отчего-то вижу, а вторым нет. Не знаешь, почему?

— Знаю, — пробормотала я печально. — От доброты и заботливости своей пострадала, как всегда.

— А я-то думал, от любопытства неуемного, — он усмехнулся. За руку меня взял, запястье губами потрогал.

— Ты что это делаешь? — подозрительно поинтересовалась я. А сама руку не отнимаю. Мягкие у него губы, нежные.

— Раз ты добровольно зелье на себе испытать решила, надо же посмотреть, как оно на кровоток твой повлияло, на самочувствие. Голова не кружится? — И он в глаза мне заглянул, к вискам пальцы приложил.

— Нет, — отмахнулась я. Подождала терпеливо, пока он меня щупал, чуть ли не в зубы заглядывал, бормоча себе под нос что-то. Терпела, терпела, да не утерпела: — А расколдовывать ты меня будешь, свет мой ясный?

— А зачем? — поднял он брови. — Я тебе говорил, не лезть никуда и не трогать ничего?

— Говорил, — признала я и вздохнула. Душераздирающе вышло.

— Вот и походишь пособием наглядным. Должен же я видеть, как невидимость сходит — целиком, или органами отдельными, селезенкой там или печенью, или как пятнами линялыми…

Я как представила себя линялой, или того хуже, из одной селезенки состоящей, так и пошатнулась, колдуна за руку схватив. И понимаю, что воспитывает он меня так, а все равно страшно.

— Или, может, — говорит, забавляясь, — сначала платье станет видимым, а ты потом? Или наоборот?

Нет, думаю, тут просто так не отделаюсь. Всхлипнула, чтобы слезы красиво потекли, ресницами затрепетала, губами задрожала.

Он усмехнулся, брови поднял.

Ну погоди, думаю, бессердечный!

— Не погуби! — простонала рыдательно и ладонь его, которую держала, к груди своей двумя руками прижала. Мерлин так и замер, глаза опустив. — Я тебе отслужу!