Екатерина Лебедева - Пасифик [СИ]

— Какая оперативность! — сдавленно откликнулся Хаген.

Он бросил все силы на то, чтобы сохранить внешнее бесстрастие и, кажется, преуспел, хотя сердце колотилось как бешеное, перепрыгивая через тактовую черту.

Опоздал? Не может быть! Нет, ещё нет.

Он сказал «часть»!

— Ндас-с, — меланхолично согласился Шефер. — Райхслейтер энергичен, этого у него не отнять. Война-войной, но, кажется, готовятся и внутренние пертурбации.

Он мигнул, потревожив рыжую опушку ресниц. Шумно и хрипло задышал в усы:

— Ну-ну-ну же, покажите! Никогда не видел, чтобы сразу…

— Пожалуйста, — сказал Хаген.

Заученным жестом фокусника он предъявил браслет. Зелёная птичья лапка никуда не исчезла. Наоборот, обзавелась солидными соседями: алый «хакенкройц» лидера всё ещё силился затмить припечатанный сдвоенной молнией «тотенкопф» Улле. Беспроигрышная комбинация из трёх козырей.

— О! — задумчиво проговорил Шефер. — О, понимаю! Несколько меняет дело, не так ли? Ну, хорошо, я умываю руки. Конечно, если вы возьмёте на себя полную ответственность…

— Да, — сказал Хаген. Сирена оглушала его, лишая способности соображать, приходилось перекрикивать этот мучительный, неумолчный вой. — Я, конечно, возьму! Полную ответственность. За всё. Леопольд, скорее, остановите. Остановите это!

***

Когда их наконец-то вывели во внутренний двор, он ощутил не торжество, но какое-то молчаливое опустошение. Тоскливое недоумение человека, возвратившегося в родные края и обнаружившего, что от дома остались одни стены, а внутри гуляет безотрадный вокзальный ветер, гоняя пыль и луковую шелуху забытых фотоснимков.

Адаптанты. Сопротивление. Марта.

Ради чего?

Он смотрел на этих людей, а они на него и в их глазах не было радости, не было узнавания. Вот он — стандартный человеческий материал, местами подпорченный, оббитый по краям. И ради него ломались копья, скрещивались бумажные шпажки и точки зрения, разбивались оловянные сердца? Осколки и огрызки. Сизые затылки. Тупик. Но что-то же было…

«Пасифик!» — произнёс он вслух, горестно и отчаянно, так что обернулись и эти бритоголовые призраки, и сопровождающие их киборги в чёртовой коже и зеркальных мотоциклетных очках. — «Пасифик!» — он напрягся и произошло чудо: в закулисье памяти что-то ворохнулось, как будто сместились оптические оси, и он вдруг поймал угол обзора и вдруг увидел так, как нужно, задрожал, оттаивая, и…

…выгрузил их на окраине Зонненранд.

Наверное, нужно было что-то сказать. Обнадёжить? Дать указания? Передать весточку Марте? Центра Адаптации больше не существовало. Их прежняя жизнь догорала в утилизационных печах, но вряд ли об этом стоило упоминать. Как и о том, что ради их спасения он поставил на кон очень многое. Практически всё.

И собирался поставить ещё больше.

— Да идите же вы, ей-богу, — сказал зеркальный киборг, помогая замешкавшейся женщине спрыгнуть с высокой подножки фургона. — Что за люди! Честное слово, я вот сейчас возьму автомат и… Быстренько, быстренько!

И они пошли. Гуськом, не оборачиваясь, одинаково уродливые в одинаковых синих комбинезонах.

А киборг подошёл к Хагену. Встал рядом, плечом к плечу.

— Красиво! — сказал он. Потом опомнился и добавил: — Тотен-мастер.

Сумрачное небо кипело заревом, обугливаясь по краям. Раз-и-два-и-три! Колокол Ратуши отзвонил ночную смену, и над стрелой «Кроненверк» засияла электрическая радуга, а прямо над ней, равномерно распределившись по вершине параболы, выскочили три вращающихся пульсара — проблесковые маячки метеозондов. Местная версия пояса Ориона.

— Поедем обратно? — предложил киборг, снимая очки.

При свете фар было видно, что у него чистое, почти детское лицо и печальные, седые глаза.

— Не могу, — сознался Хаген. Письмо ластилось к нему как котёнок. — Но как бы я хотел!.. — он рванул ворот, а потом…

…перво-наперво разделся до белья — уже не привыкать. Содрал с себя всю эту опостылевшую чешуйчатую броню и глубоко вздохнул, жмурясь от облегчения. Вот так-то.

Мыльная плёнка воздушного шара опасно истончилась, сквозь неё проникала рябь и шепотки, голубиное воркование на низких грудных нотах, но он ещё не мог позволить себе вытянуть дрожащий от любопытства палец и ткнуть в эту волшебную молочную завесь, за которой, без сомнения, находилось всё, к чему он шёл так долго.

Сейчас. Ещё чуть-чуть…

Главное не торопиться. Он опять обратил внимание на то, какой дряхлой была рация. Все эти кнопки, верньеры, стрелки, огромные деления, пара железных ручек на массивном корпусе. В прошлый раз едва не отказала проводка, забарахлил изолированный блок питания. По-хорошему, надо бы собраться с силами и, не дожидаясь поломки, перебрать остальное.

Может быть, прямо сейчас?

Рука уже поползла к сумке с инструментами, но он одёрнул себя, мысленно грозя пальцем. Ай-яй-яй, эмпо-техник! Можно лукавить, пресмыкаться, корчить мямлю и пустое место, валять дурака перед Улле, перед лидером, но канифолить мозги самому себе — это уж последнее дело.

Чего же я боюсь? Он подошёл к одёжной груде, вытащил из кармана смятое гармошкой письмо. Разложил на столе, разгладил ладонью. Плотная бумага конверта не позволяла угадать, что скрывалось внутри — открытка или, может быть, извещение. Исписанная чернилами четвертушка — «а у нас всё по-старому и тётя Арлен передаёт привет…» Визитка.

Билет на последний рейс.

Пасифик, напомнил он себе. Я из Пасифика. Или из Хагена? Да нет, какая чушь… Всё так зыбко, но одно следует помнить кристально чётко, по-кальтовски, убеждённо, не сомневаясь ни на миг, иначе сомнут: Пасифик! Миссия провалена, но никто не виноват, задача просто не имеет решения. Ведь это нелепо — обвинять человека в том, что он не справился с задачей, которая изначально не имеет решения? Так делают в Райхе, но не дома. Нет-нет, не дома!

Я боюсь. Он посмотрел на руки — они ходили ходуном. Как глупо.

Ему представился пруд, каких не бывает в Райхе, — большая цветущая лужа прохладной воды. Световые змейки, прожилки изумруда. Детский смех и крики, зайди в воду — по щиколотки, по колени, по пояс, по горлышко…

Ещё немного. Чуточку.

На раз. На два…

Оконное стекло отразило совершенно белое, слепое лицо.

— Я — Пасифик! — произнёс Хаген, сотрясаясь от страха. Он погладил рацию, её тёплый, дышащий, шерстяной бок. Мыльная плёнка мешала смотреть, вспучиваясь в такт дыханию.

— Мама, — сказал он тихо. — Боже мой…

Подождал, пока стукнет сердце…

На раз, на два, на три…

…и вскрыл конверт.

Он перечёл два раза и ничего не понял.

Бессмыслица. Мелкий шрифт, серые, с засечками буквы, а свет опять мигал, чадил стеклянной колбой — чахоточная лампочка готовилась испустить дух. Теперь бомбили над Тиргартеном, но создавалось ощущение, что они везде — «Ланкастеры» и «Галифаксы» и великан с молотом наперевес, вышагивающий по Унтер-ден-Линден в подкованных громом сапожищах.