Екатерина Лебедева - Пасифик [СИ]

Таких глаз…

— Что вы со мной сделаете? — спросил он едва слышно.

Сидящий за рулём человек символизировал каменный столп на стыке столетий. Но когда он ответил, в голосе прозвучала жуткая искренность:

— У меня больше ничего не осталось.

Все вещи мира. Хаген откинулся на подушку. Дорога ровно ложилась под колесо. По мутным стёклам скользили капли дождя, и в каждой из них множилась лазурная грань. На какое-то время Пасифик был в безопасности.

Пригревшись, он задремал.

Вымотанное беспорядочными перебежками тело расслабилось. Рот приоткрылся, придав лицу наивное, слегка удивлённое выражение. Вокруг теснились области тьмы, сумеречные кварталы, проехав которые, они окунулись в мягкую дубравную сень. Чёрные ели хороводом прижимались к обочине, лунный свет скользил по гипсу древних скульптур. Так тянулась минута, другая, третья; так тянулись пять, и десять минут…

А потом шины зашуршали по гравию.

«Бдыщ!» — фрау Инерция отпустила леща; «та-дамм!» — деревянная челюсть звонко щёлкнула, раскалывая орех. Разом протрезвевшие глаза панически метнулись в орбитах. Где? Абсурдная мысль — юный стрелок в замке из золотой черепицы — сменилась тоскливым ужасом, когда льдинки в калейдоскопе встали в позицию, обрисовав истинное положение дел.

Кукловод привёз его отнюдь не в Шварцхайм. Хуже.

Он привёз его в собственный дом!

[1] Verboten — запрещено!

По колени…

Желтоватый сернистый дым выедал глаза.

Извитой колодец подземного хода напоминал выхлопную трубу. Кашляя и напрягая плечи, Хаген отодвинул камень, загораживающий проход, и торопливо пополз, упираясь коленками, слыша позади оглушительный треск и щёлканье сквозь доносящийся снизу клёкот рации: «Оставшимся… срочно. Баудер, Дрекслер, Фецер… Хаген… Хаген…»

По пояс…

Вентиляционный лаз перекрывала решетка. Толщиной в палец — сначала он увидел свет, распадающийся на квадраты, а лишь затем — её. Тупик. В исступленном гневе он замолотил по ней кулаками — колени невероятно ослабли; в какой-то момент показалось, что она действительно подается, и вдруг — треск в запястье, электрический взвизг! — чёрная полоса…

Груда кирпича. Ушиб голову, боже, он пробил голову.

— Сволочи!

Шквальный огонь. За решеткой прыгали фейерверки. Окаймлённые синим, летучие угольки и римские свечи растаскивали мир по частям. Вот провернулся бур — и целый кусок темноты отвалился, взметнувшись фонтаном битого кирпича. Хаген вскрикнул. Шахтёрская маска — невероятная рожа выпялилась глазницами, харкая, плюясь и чихая:

— Хр-р… Тьф-фу…

— Бу? — забубнили из темноты. — Бм-ба? Бон?

— Да здесь он, здесь, — клокоча, прошелестела рожа, и в полуобморочном бреду Хаген узнал её — и протянул руки, выпрастываясь из черноты как утопающий, не веря, не понимая, почти бессознательно цепляясь за жизнь.

— Дерьмо! Вот дерьмо!

Свет подскакнул и погас, сменившись чёрной удушливой массой. Великан топтался и мял его, перекидывал жвалами, пока поезд набирал ход, и станционный фонарь токотал сверчком, звенел дисковым воем: «Зиу! Хагалаз-з!» — пока, наконец, не вышибло пробку, и все они, прилепленные друг к другу, шлепнулись в снег и покатились под серым глубоким небом, крича в ледяной ветер, барахтаясь в жиже, как слепые щенки.

Грохот. И тишина.

Кто-то накрыл Хагена плащ-палаткой. Какой нежный воздух! Зарево полыхало в тумане почти беззвучно, мигая звёздами. А, может быть, он оглох? У Ленца лицо как у молодого святого, застенчивая улыбка — и как его только пустили сюда, в этот котёл? «Лежи», — пробурчал Ульрих. Да, конечно, надо лежать, пока не кончится перестрелка…

— Это ад?

— Штырь тебе в зад. Краузе, дурила!

— М?

— Убери грабли с моей ноги.

Бумажные бабочки, вспыхивая, падали вниз подбитыми парашютами. Бомбардировка стихала. Остатки людоедского замка беззвучно полыхали во мраке. Очаг, а не греет. Первое блюдо, kalte Gerichte. Прочь! Он поискал плевательницу — её не было, сознание приливало и отливало, и обязательно нужно было подняться. Хотя бы сесть.

Шипя сквозь осколки зубов, он сел. Взглянул на лица товарищей — уродливые, закопченные лица, почти потерявшиеся в лесном полумраке — и вдруг понял:

— Война закончилась?

Рогге кивнул, а кто-то всхлипнул.

— Отвоевались, — сказал Мориц.

Он смачно, двумя пальцами, высморкался, встрепенулся — и окрысился на Краузе, деловито отгребающего снег с каменного порожка:

— Нишкни, дубина. Эге! Если думаете, что я возьму этого керла себе на закорки и поволоку до самого Бухгольца, так поцелуйте меня в дупло. Хех! Ну, а ты чего стонешь, крестовый туз? В южной обезьяндии, небось, подштопают брюхо, будешь как новенький. Или рванём в Швейцарию? А? Чего скажешь?

— Домой, — прошептал Хаген.

— Куда-а?

— Домой…

В шуме огромных сосен, нагибающихся над поляной и заслоняющих шапками мигающее, цветистое небо, плыл протяжный звук медного колокола. «Домой!» — сказал кто-то. Наверное, Эберт. Всё закончилось. Огромный камень, давивший ему на грудь, отвалился и стало легко, пусть ноги и обморожены; острое чувство жизни было ошеломляющим, он привстал, суетливо зашарил вокруг себя, пока не наткнулся на чью-то руку.

— Больно?

Ленц осторожно перехватил его под мышки, усадил поудобнее.

Теперь он мог видеть дальше бинокля — убегающее в гору шоссе, безлиственные кусты можжевельника, траншеи, напоминающие овраги, и воронки, гладкие как надувной пузырь в центре яичницы. Отзвук надежды. Наморщив лоб, он вслушивался в себя, пытаясь услышать, вспомнить. Понять. Что значит «больно»? Приподняться и сделать шаг под сказочный бой часов и звонкий смех Марихен: «О, зачем ты? Позволь же ему получить подарок!» — почти не держась за палец чудовища: «Йорг, будь добр, подойди-ка ко мне!»

Будь добр. Будь мужчиной.

По горлышко…

— Frohe Weinachten! — сказал Франц, целуя его в висок. — Счастливого Рождества.

***

Сумма технологий не умеет страдать.

Но части огромного механизма — или организма? — отъединившись, получают и право, и голос. Так и самое архаичное, первородное существо, распавшись на мириады песчинок, образовало новые формы — частью уродливые, частью несовершенные, вновь стремящиеся к воссоединению с тем же ожесточением, с которым раньше дробили его.

А впрочем, всё философия.

Трум-пум-пум.

— Если б я был банкиром…

Кислотный дождь иссяк. Хлынул обычный ливень, словно где-то в пепельной дымке открылся кран. Щиплющие струи били в блиндаж, и вскоре вода вышла из берегов и потекла книзу, бурым и мутным ручьём, таща за собой горы дерна и мусора. В сером небе, точно общипанные грачи, кружили бомбардировщики. Грязное чучело раскрыло мешок, думая, чем бы подхарчиться. Чёрта с два!