Екатерина Лебедева - Пасифик [СИ]

— Любопытно бы знать, какая же это мразь в интенданстве придумала пихать бобы с конской тухлятиной? Могли бы затушить свежачок. Вообще-то пора сматывать удочки. Не Швейцария, так Хренландия, великое дело! А, Краузе?

— Угу.

— «Угу». А кто-то опять оближет пряник, пока мы лижем дерьмо. Вот тебе и мозаика! Пудинг-гешефт на дерьмовых соплях. Но доброй закваске везде найдётся бадья, не сейчас, так позже, я всегда это говорил, и всегда был прав, и ни о чём не жалею. Слышали? Я ни о чём не…

Бумажная метель закружила стеклянный город. Где-то прогремела труба, и тысячи стеклянных фигурок пошли на приступ — пф-ф! — обвернувшись шарфами, загородившись фашинами, не обращая внимания на тонкий, хрустальный звон в ушах. Тысячи реактивных моторов взметнули пыль. Ты не забудешь меня, не забудешь — правда, никогда не забудешь?

— Ни за что!

Прищурив светлые, лживые, пустые глаза. Лёгкая и звонкая как мечта стеклодува.

Ай, да просто лёгкая как мечта!

***

Поразительно, но подъезд на Шротплац остался нетронутым.

В развалинах соседнего дома вихрилось пламя, однако толстые кирпичные стены надёжно защищали от жара. Все двери были задраены, но что-то полупрозрачное, заждавшееся приникло к дверному глазку, натужно дышало сквозь муть, дышало со свистом, как человек, подтянувший ноги к разваленному животу. Сжимая прыгающие губы, Хаген шёл всё вверх и вверх, одолевая усталость упрямством, и ключ не понадобился — дверь растворилась сама, пропуская его в квартиру.

Пожалуйста. Чтобы все были живы!

Он с облегчением увидел, что обстановка не пострадала. Старое пианино — громоздкое эстрадное страшилище из крашеных досок, даже без крышки. Но тем не менее, это было лучше, чем ничего. А вот и стул! Хаген подтянул его ногой и осторожно, с опаской, сел — ножка скрипнула, но выдержала.

Чёрно-белые клавиши, впрочем, выглядели как всегда.

Кто сказал «не сработает»? Ещё как сработает! Меа кульпа, если хочешь, я знаю ещё слова, только позволь соединить несоединимое, все эти контакты, уж я-то помню, что человек устроен сложно, но проводки — вот они: страх, любовь, голод — особенно голод. Обезьяна. Плотоядная обезьяна. Ладно, пусть — только вот куда запропастился паяльник? Как я буду чинить весь этот развал без паяльника? Без инструкции, без мудрого совета со стороны? Со стороны всегда мудрее, и так легко отдавать приказания…

Так о чём я?

Аккорд прозвучал задушенно. Что-то брямкнуло внутри, и клавиша стукнула с отвратительным деревянным звуком ломающихся черепов. Не работает. Ничего не работает в этом гиблом месте! Сжечь или сдать внаём.

Начальник, прикорнув у стола, дремал. В черных слипшихся волосах Хаген заметил полосы седины, похожие на ленты жжёного сахара. Услышав хруст бумаги, он вздрогнул, поднял голову:

— Йорген?

Дрожащий свет прожектора проник через ажурный вырез штор (Марихен называла их тюлем) и рассыпался по стене, обозначая угол географической карты и полочку с книгами. Отвесная тень отрезала голову фюреру на портрете, ниже висел отрывной календарь. Жёсткое, худое лицо с прямым носом проступало в темноте частями, безглазо и немо, как афиша в кинотеатре.

— Сколько вам лет?

— Двадцать три.

— Двадцать три, — задумчиво повторил людоед. — Возраст мужчины. Но вы лукавите, — он вдруг оживился. — Вам было двадцать три, когда вы приехали. Сейчас вам…

— Это имеет значение?

— Нет, — сказал человек в белом халате. — Это имело значение два дня назад. Увы, союзники закупорили все крысиные тропы. А в Аргентине, наверное, тепло.

— Наверное.

— Что это с вами, Йорген? Вам страшно?

— Да.

— Я эвакуировал бумаги, но не людей. Желаете спросить, почему?

— Теперь уже нет, — возразил Хаген. — Не имеет значения. Вы же всех нас взорвёте. Ради идеи, ради фюрера… Нет, извините, ради науки и собственного эго, раздутого до размеров земного шара. Союзники вздёрнут всех, кроме вас. У вас будет прекрасная могила, герр гаупштурмфюрер, как у древнего фараона. Рабы и наложницы, хранители очага, писцы, и воины…

— И техник, — сказал начальник, в его глазах что-то блеснуло.

— И техник.

Они помолчали. Кувалда молотила всё чаще, звонче — теперь уже со стороны лагеря: там расстреливали заключенных. На севере и к востоку нарастал глухой, чугунный гул. Полоса прожектора вспорола географический лист, добравшись до Африки с её слонами, саваннами, страусами и бритоголовыми смешными аборигенами, пропитанными солнцем как эбеновые статуэтки.

«О чём я думаю?» Он плыл по глубоководной реке и в водовороте течения мелькали лица, воспоминания, обрывки фантиков — и серый змей, сотканный из бинтов и окровавленных тряпок.

— Вы же хотели стать мучеником.

— Я хотел стать человеком, — сказал Хаген. — Жаль, что не вышло.

Он поднялся со стула, подошёл к выходу и распахнул дверь, заколебавшись на пороге — тень за его спиной вскинула руку. Он шагнул вниз, в яркую черноту, в которой важно шагали страусы, и тётя Лотти нарезала хлеб, прижимая буханку к обвисшей груди, и снег падал так медленно, что свечи Адвента взметнулись и стали прямо, и между ними осветилось лицо — все эти лица, Господи, эти родные, бессмертные лица, которых так не хватает…

Spielzeugmann!

Куклу дёргают за ниточки — она пляшет.

Снаружи разгорался рассвет — а он лежал в темноте чулана, глубоко и часто дыша.

«Скоро я буду мёртв», — сказал он себе. Прислушался — и повторил уже вслух, громче, с окончательной и полной определённостью:

— Я буду мёртв. Скоро.

***

Где она — зона науки и шахматных пледов? Счастливая эпоха безналичных расчётов?

В Коричневом доме царило мрачное запустение.

Сумеречный туман тянулся из подвала сквозь щели, доверху наполняя собой прихожую. Потемневшие дубовые своды впитали его, как ранее — запах серы и аммиака; от клеевой пропитки дивана веяло псиной. Стоящий у изголовья журнальный столик у изголовья почти согнулся под кипой пожелтевших газет. Хозяин не потрудился включить ночник, но Хаген без усилия воспроизвёл в уме эту лаконичную обстановку в разрезе стереометрии, провёл необходимые оси, перемножил — и получил картинку двери.

Дверь, ключ, замок. Всё так же далеко, как Пасифик.

Крупяная позёмка стучала по тротуарным плитам, шуршала листьями. Решётка ворот поскрипывала, как флюгер, мерно вращаясь туда-сюда. Подставка для зонтиков! Из вазы выглядывала голова чёртика с высунутым языком, костяная рука-чесалка — бессмыслица, отвратительная — кошмарно дикая вещь. Сколько их здесь ещё — уродливых, страшных вещей?

Достаточно. Я в Доме Боли.

Он осознавал, что дрожит. Встрепенувшаяся жажда жизни напоминала биение пульса, только более громкое. Это был тот же шум, что слышался у реки рядом с плотиной, гудение и плеск текучей водной массы, разбивающейся пеной о волнорез.