Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Будто мы оба не знали, что если я не придам искусственных красок ее лицу, она не поднимется с постели.

Мама мечтала сохранить дом. Основной источник наших доходов отошел в небесную бездну вместе с отцом, чем вызвал к жизни мамино желание работать. Она стала приходящей служанкой в доме одного из принцепских чиновников, но он, наверное, несколько запутался в правилах, потому что вскоре сам стал нашим частым гостем.

Это был темноволосый, темноглазый человек с правильными чертами, которые молодость могла выдать за красоту. Конечно, он выглядел юношей, но я и тогда прекрасно понимал, что возраст принцепса определяется не по его лицу, но по занимаемой им должности. Судя по всему, этот человек, звали его Гай, был куда старше мамы. У него была жена и, как рассказывала мать, трое очаровательных ребятишек. Он, как и все принцепсы, прибывшие сюда, чтобы нами управлять, но не чтобы разделять с нами нашу жизнь, обитал в одном из закрытых компаундов. У мамы был пропуск, который она с восторгом демонстрировала в клубе Ненастоящих Женщин.

Думаю, он знал, что она воровала. Но ему, без сомнения, было плевать. Мама не могла мыслить с размахом, а те мелочи, что она утаскивала, очаровательные безделушки, господину Гаю явно не были дороги.

Мне кажется, что именно благодаря его покровительству, а не благодаря маминой усердной работе, нам удалось сохранить дом. По зрелому измышлению, господин Гай появился в нашей жизни в очень нужный момент и благодаря ему мы не оказались на улице. Этого страха, моя Октавия, ты никогда не поймешь, ты как и все человеческие существа испытала ужас при мысли о смерти, страх увечий, боязнь быть нелюбимой, все то, что доступно каждому. Однако кое-где до сих пор обнаруживается счастливый пробел — ты ничего не знаешь о том, как это не понимать, будет ли у тебя крыша над головой завтра.

Я очень боялся потерять дом, я был привязан к нему и знал, как привязаны к нему Хильде и мама. Поэтому мои чувства к господину Гаю были крайне противоречивыми, ненависть и благодарность столкнулись на оживленной трассе моего разума, и авария эта произвела самые неприглядные последствия.

Я так хотел, чтобы он исчез, но боялся даже думать об этом (потому что я способен менять реальность, разумеется, я должен лучше соизмерять свои желания), потому что тогда моя семья оказалась бы в очень шатком положении. Я чувствовал, как мама ненавидит его. Между матерью и маленьким ребенком всегда есть связь, понятная только двоим. Ее взгляды, голос, улыбки — все было безупречным, но я и Хильде чувствовали темное, болезненное, исходящее от нее, и это пробуждало в нас ненависть к господину Гаю, хотя он всегда был предельно мил с нами и даже приносил подарки.

Мы закапывали их во дворе, под деревьями. Меня одолевала тайная надежда, что однажды и он туда попадет. Мама никогда не говорила об этом человеке ничего плохого, и все же ее от него тошнило.

Когда я понял, что у мамы будет ребенок, я почувствовал к ней невыносимую жалость, внутренности от нее скрутило. Только один раз это чувство повторилось — когда я узнал, что ты носишь моего ребенка. И хотя отчасти то, что я сделал с тобой продиктовано далеким, детским желанием навредить давным-давно мертвому и не имеющему к тебе отношения человеку, в то же время я испытывал отвращение к себе за то, что уподобился ему. Человек — месиво из чувств, пожирающих друг друга намерений. Я сделал это с тобой, потому что считал это справедливым, потому что однажды то же самое произошло с моей матерью, и я думал, что сделаю больно тому, кому ты не мать, не дочь, не сестра.

А потом я испытал мучительное разочарование, потому что ты не была ни чудовищем, ни выдуманным, созданным для разряжения ненависти и боли, существом. Ты была человеком, и я понимал, что ты ощущаешь. Мне хотелось тебе помочь, и я растерял все представления о том, что я поступил правильно.

Но корни всей этой страшной истории впиваются далеко-далеко, в те времена, когда я смотрел на свою мать и понимал, что у меня будет сестра или брат, которого она будет ненавидеть.

И хотя мама с улыбкой насыпала нам в тарелки хлопья и проливала на них водопад клубничного молока, хотя она щебетала о своих планах на день, хотя она самым аккуратным образом размещала в стаканах апельсиновый сок, я ощущал, что она несчастна.

Карамельные хлопья, которые я очень любил, казались мне совершенно безвкусными.

Мама говорила:

— На ужин макароны с томатным соусом, малыши. А на обед я упаковала вам бутерброды с яичным салатом! Они в корзинке твоего велосипеда, Бертхольд! Не скучайте и не грустите!

Заканчивалось мое седьмое лето, я знал, что через пару месяцев мне придется пойти в школу, я мечтал об этом очень давно, но сейчас любопытство исчезло, все казалось мне скучным и разочаровывающим. Я стал, как Гудрун, моя подруга. Я расскажу о ней чуть позже, однако заинтригую тебя тем, что она редко улыбалась больше, чем два раза в день. Это была очень печальная девочка, много печальнее тебя.

Я работал, хотя и знал, что мне никогда не помочь нам сохранить дом, и все-таки что-то, как я всегда и полагал, было лучше, чем ничего совсем. Много позже я понял, что работал мало, а получал за свои жалкие попытки найти место в обществе в возрасте семи лет, непомерно много. Я мыл посуду в молочном баре «Сахар и специи» у человека по имени Рудольф, трепетно хранившего память своей жены, которая создала это место, любимое всеми детьми в округе. Два часа в день и тридцать сестерциев — по тем временам очень много.

Рудольф был хорошим, щедрым человеком, и когда я попросил о работе, он дал мне почувствовать себя нужным. Так что каждое утро я вставал с мыслью, что я кое-кому необходим, кое-что заработаю и кое-как помогу своей семье. Смыслы вокруг этого конструировались сами собой.

Странное дело, за всеми свалившимися на нас заботами, я никак не мог грустить об отце. Он ушел, исчез, растворился во времени, распался в пространстве, и я не знал, существовал ли он когда-то, я только был уверен, что моей маме и моей сестре без него плохо.

Я слушал мамин голос, смотрел, как золотистые хлопья тонут в розовом клубничном молоке. Они показались мне множеством спасательных кругов, оказавшихся никому не нужными.

Все ушли под воду, а средства спасения можно было списать в утиль. Что ж, моя Октавия, да, в семь лет мои чувства ранила тарелка с хлопьями. Теперь, когда это время прошло, я могу смотреть на полуфабрикаты без депрессивного трепета.

Мама поправила на Хильде платье и воротничок, и я забрал сестру из ее рук.

— Пойдем, детка, нас ждут великие дела, — сказал я, а мама вышла на порог, чтобы проводить нас. Она махала нам, и движение ее казалось зацикленным, словно она сама не знает, как его прекратить.