Дарья Беляева - Болтун [СИ]

А потом Октавия достала из корзинки на заднем сиденье огуречные бутерброды, пахнущие дождем и пшеницей, и я понял: вот он я, в этой точке своей жизни, счастливой, спокойной, снабженной хорошим вторым завтраком и более или менее осязаемой жизненной целью.

Я стал выдающимся человеком, как и планировал, а кроме того чай в термосе оказался подслащен ровно как я люблю.

Мы остановились у обочины, выехав из Вечного Города туда, где дорога тянулась от одной бензоколонки к другой. Давным-давно здесь были бои, я лил кровь буквально на каждой пяди, точно зная, ради чего все это делается.

Теперь мирное небо, мирные дороги и мирные машины, проносящиеся мимо нас, доказывали мне, что я сделал все не напрасно. У мира огромный запас прочности, заключенный в его бесконечной изменчивости и адаптивности. Его можно смять, как фантик, разорвать, разделать, как мясную тушу, а потом собрать заново, и никто ничего не заметит. Прошло двадцать лет, все раны затянулись, кто смог забыть — забыл, а кто не смог — тот умер. Я жалею о каждом, и в то же время ни о чем не жалею. Люди живут в мире не подозревая, что он — пластилиновый, и что все можно исправить. Так я думал посреди этого майского дня, когда заметил, как поменялся мир с моей войны. А огуречные бутерброды с мудреным названием, данным им Октавией в меру освежали этот новый и яростный мир.

Мы с Октавией говорили о том, как хороша италийская природа и каким чудесным, теплым обещает быть лето. Прозрачное, подумал я, совершенно не душное, такое, как в детстве.

А сказал:

— Однажды мне взбрело в голову выучить температурные минимумы и максимумы во всех крупных городах Империи. В конце я пришел к мысли, что от них зависит человеческое отношение к смерти — на юге, в тепле, умирать легче. Еще легче — у моря. Наверняка, влажность в это тоже как-то вовлечена.

— Что?

— Хотя на самом деле, конечно, температурный минимум и температурный максимум это просто экстремальные климатические проявления, свойственные определенным географическим зонам, а отношение к смерти детерминировано культурой и степенью рефлексии, разнящейся от человека к человеку.

Она нахмурилась, затем сказала со смехом:

— Чем детерминированы вещи, которые ты говоришь?

Я заметил, что беспокойство ее нарастает, и когда я обнял ее, она оказалась жесткой — плечи напряжены, голова опущена.

— Все в порядке?

— Да. Просто несколько волнуюсь.

— Ты боишься оказаться в месте, полном сумасшедших, которые все еще могут припомнить тебе подавляющие человеческое достоинство политические решения поколений твоих предков?

Она снова засмеялась, сказала:

— Нет. Просто мне странно, вот и все.

В словах этих была очень простая и понятная мне тоска, прозрачное лето, которое так и не наступило, призрачная надежда. Посмотрел на то, как она трогает свои волосы, неуверенно поправляет косы, затем возвращает руки к коленям, сцепляет пальцы.

Однажды я пришел к ней, как победитель, я взял ее силой, как и страну, которая принадлежала ее предкам, и теперь я возвращался с ней в место, откуда пришел как монстр. Источник хтонического и темного, то ли разворошенный муравейник, то ли змеиное гнездо, родник отвратительного и дикого, вот чем был для нее мой Бедлам, место, где я бывал и счастлив, и несчастлив, было для нее окном темноты, историей о силе безумия.

И теперь я вез ее туда, как трофей, и наверняка она представляла скалящихся идиотов, маньяков-убийц и городских сумасшедших, которые соберутся, чтобы смеяться над ней, потому что она моя, и ее страна — моя.

Это все были глупости, но люди, которым неприятно или страшно, верят во все, что приносят им мысли.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Я просто хочу тебе показать мой мир, он вовсе не такой страшный, и больше никто не хочет тебе зла. Я не хочу тебе зла. Я хочу поделиться с тобой ценными вещами, которые я о себе выяснил.

— Я понимаю, — сказала она, но судя по голосу только сейчас она действительно осознала, что Бедлам не представляет для нее опасности. — Ты что думаешь, я выдумала себе эксплуатационную историю про плененную императрицу и ужасаюсь ей, не забывая об огуречных бутербродах?

— Я предполагал, что тобой управляют более глубинные психологические драйвы.

Она поцеловала меня в щеку, и я почувствовал в себе желание ехать дальше, это было странное ощущение, думаю, не будь мы в машине, я захотел бы пробежаться. Желание прийти в движение, рвануться вперед, посетило меня от осознания того, что мои слова могут ей помочь.

Сначала мне казалось, что есть только я, машина, о которой я мечтал и женщина, о которой я даже не мечтал, затем оказалось, что мы все сильнее вонзаемся вглубь Империи, и вокруг неописуемо красиво.

Мы проезжали сады и виноградники, пасторальные домики, где, я был уверен, как ни в чем другом, столы укрывали белые, кружевные скатерти, прижатые к поверхности вазами с цветами. Мы проезжали обрамленные розами окна, напоенные цветами луга, прижатые к поверхности грустноглазыми коровами, зеленые пруды прошедшие определенную долю пути к превращению в болото, столбы электропередач, протягивающие друг другу провода, и цветущие яблони. Утренние городки, дневные города, побережья, рыжие от солнца и белые от пены, все проходило мимо, текло. Незаметно менялось время суток, незаметно менялась местность, фруктовые сады становились особняками, которые обнимал плющ, одни из них пришли в запустение, другие демонстрировали свою роскошь, принадлежащую прошлому, с вызывающей смелостью.

Жизнерадостные одуванчики, пыльные сельские дороги и острые сельские заборы, благополучная италийская жизнь преторианцев и принцепсов, в которую теперь вошли и другие народы. Мне нравилось видеть веселых детей, сидящих на ветках деревьев, пары на пикниках, которым хотелось посоветовать закрыть банки с джемом, потому что уже вовсю бодрствовали пчелы. Я считал забытые на песке веера, темные очки и шляпки, проносящиеся мимо, я считал зашторенные окна. Мы сворачивали от синевы побережья к зелени садов, а затем снова меняли направление.

— Нам хорошо? — спросил я.

И она ответила:

— Нам потрясающе.

Мы открыли окна, ветер едва не унес шляпку Октавии, и я почувствовал смесь дорожной пыли и запаха наступающего лета. Я хотел показать ей, как любил лето, хотел показать ей, кем я был, хотя еще недавно меня вовсе не волновало, существовал ли я вообще во Вселенной до того, как проснулся однажды утром и понял, что стоит записать, как пройдет мой день.

Она засмеялась, поток воздуха унес ее смех, и я подумал, а вдруг и ее саму ветер заберет с собой. Я схватил ее за руку, и машина вильнула на пустой дороге, как заигравшийся жеребенок, вспомнивший вдруг, что передвигаться это не так-то просто.