Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Ветер и дождь усиливались, я подумал, что это значит: в этом году мы избежим пожара из-за расставленных в лесу свечек.

Ветер вырвал из ворот протяжный скрип, испугавший Младшего, он прижался к нам, задрожал. Все казалось пустым, словно мы были совсем одни. Никогда еще мы не чувствовали себя такими одинокими в лесу, но как только вышли из него — чужое пространство сразу показалось нам жутковатым.

Словно бы ни один из этих домов не был населен. А если и был, то когда-то давным-давно, и теперь остались только призраки тех людей. Много лет спустя я понял, чем был вызван наш ужас. Мы не считали принцепсов за людей, как и они нас. Принцепсы являлись просто функциями, и попав туда, где были они, мы чувствовали себя в безлюдном, пришедшем в запустение месте.

Лес, полный сумасшедших людей был нам, как ты понимаешь, роднее, чем эстетика твоего народа, заключающаяся, как ты и сама знаешь, в отсутствии человеческого фактора.

Будь ты на моем месте, ты ничего такого уж страшного не увидела бы в этих красивых, высоких домах, но мне они казались маревом из другого мира, ульями для призраков.

В них было нечто величественное, но и мертвенное тоже.

— Жутковато, — сказала Гудрун.

А Сельма сказала:

— Жутковато? Да это же место, откуда на тебя непременно должна кинуться кровавая кукольница!

— Рудольф же сказал, что выдумал ее.

Младший с интересом трогал забор, удивляясь, что он холодный. К тому моменту, как я взял его, чтобы перелезть с ним через ограду, я уже не был вполне уверен, что хочу оставить брата в этом страшном месте. Но меня утешала мысль, что для него оно вполне естественно.

Но не успел я поставить ногу на перекладину, как меня отвлекла музыка. Я вздрогнул, поймал взгляд Хильде, тоже испуганный. И она слышала это. Даже Гюнтер заволновался, принялся осматриваться в поисках источника звука.

Это не была обычная музыка, моя Октавия, казалось, что ее играет ветер, а аккомпанирует ему разошедшийся дождь. Скрипы и шорохи складывались в мелодию, старомодную уже для моего детства. Лет двадцать назад, может быть, эта мелодичная песня с тоскливыми нотами могла стать хитом. Отдаленно она напоминала похоронный марш, однако в ней чувствовалась скучающая нежность старой музыки.

Сказать, что мы испугались, значит ничего не сказать. Мы искали источник звука, но он был повсюду. Само место источало мелодию.

А затем мы услышали голос. Кто-то пел о мрачном воскресенье и свечах, я не мог точно расслышать слова, потому что песня была на латыни, а этот язык никогда не давался мне легко. Обрывки слов о часах без отдыха прерывались тем же словосочетанием — мрачное воскресенье, отчего-то показавшимся мне жутким в своей бессмысленности. Хрипловатый голос, модный на сцене давным-давно, голос, который в наше время могла бы позволить себе разве что ресторанная певичка, раздавался отовсюду, словно тоже не имел источника.

И, может быть, было бы лучше, если бы мы так и не увидели существа, которое пело эту тоскливую, дождливую песню.

Я сильнее прижал к себе Младшего, не выражавшего никакого беспокойства. Наверное, все казалось ему нормальным, потому что он ничего не знал. Мы, как завороженные, стояли у ворот, слушая мелодию, а затем и голос. Словно бы не осознавали всей опасности, хотя страх был непреодолим.

А потом мы увидели ее, женщину в белом, будто светящемся в темноте платье. Она ходила, как-то странно и рывками, между деревьями, увешанными клетками-клумбами. Казалось, ноги ее не касаются земли, и она передвигается исключительно с помощью бросков в пространстве, где нет опоры.

Мы не видели ее лица, у нее была старомодная прическа, длинное платье и синяк на шее, похожий на повязанную для красоты ленту. Лицо ее казалось распухшим, так что издалека и из-за этой деформации никак нельзя было различить черты.

Она приближалась к нам стремительно, и в то же время ее путь был извилистым, она все время бросалась в стороны. Рот ее был открыт, в нем ворочался опухший язык, но я не был уверен, поет ли она или просто пытается уместить его во рту, ставшем слишком маленьким для этого языка.

Дождь превратился в ливень, под ногами у нас теперь была вязкая грязь. Я думал, что надо бежать, и в то же время тело будто бы стало ватным. Мне казалось, я охотнее упаду, чем побегу.

А потом Сельма завизжала, и это вывело нас всех из анабиоза. Мы, вовсе не думая, закричали вместе с ней, чуть опоздав, а затем, как и она, бросились бежать. Даже Гюнтер казался напуганным, и ему не пришлось подсказывать, что делать.

Только Младший мурлыкал, как ни в чем не бывало, тянулся языком к дождю, повторял мое имя. Эта женщина, думал я, его не волнует, потому что он не понимает, что она мертвая.

Я уже, конечно, передумал оставлять Младшего там, в этом страшном месте. По крайней мере, сегодня. Я прижал его к себе, и мы побежали. Я не оглядывался, но Младший смотрел через мое плечо назад, затем недовольно заверещал, и звук этот самым идеальным образом вошел в песню, издаваемую покойницей.

Она не пела, все существо ее порождало эти звуки: и голос, и мелодию, окаймлявшую его.

Мы бежали вне себя от страха, сердце в груди болезненно заколотилось, казалось, и у меня распух язык, как у той покойницы. Из носа текло, глаза слезились, видно было плохо и дышалось плохо, а Младший, который всегда был для меня почти невесомым, словно кости у него были полые, вдруг показался нестерпимо тяжелым.

Дождь застил лес перед нами, его густая пелена казалась занавеской из-за которой вот-вот покажется она. Когда Хильде споткнулась о камень и упала, я остановился, чтобы поднять ее и перехватить Младшего поудобнее. Соблазн обернуться был невероятным, и я поддался ему. Что ж, это не было самым мудрым решением за всю мою жизнь. Она стояла прямо за нами. Ее пустые, рыбьи глаза были выпучены, рот открыт. Ее близость продирала холодом, а еще она улыбалась. Мрачное воскресенье, услышал я, и это, словно заклинание, придало мне скорости. Я дернул Хильде за руку, другой рукой прижимая к себе Младшего, явно не понимающего, почему все так нервничают и визжавшего от недовольства. Не знаю, каким чудом мне удалось его удержать. Хильде вцепилась в меня так сильно, что еще неделю не сходили с моих ладоней кровавые полумесяцы, которые она оставила.

Мы оказались в лесу. Я видел Сельму, Гудрун и Гюнтера, они бежали чуть впереди, и я старался не терять их из виду.

Я подумал, что лес защитит нас от покойницы, и даже чуть сбавил темп. Горло раздирало от боли, дыхание казалось мне непревзойденным мастерством, которое я потерял.

— Не расслабляйся, — я дернул Хильде за руку. Пальцы ее так дрожали, что было понятно — расслабляться она, безусловно, не собиралась. Друзья впереди тоже чуть замедлили бег. Младший издал визг радости, снова увидев озеро, и посмотрел в его сторону. Я тоже посмотрел, так-то.