Дарья Беляева - Болтун [СИ]

— А я бы иногда хотела, — сказала она. Октавия меня удивила, я сильнее сжал ее руку, чтобы понять, с ней ли разговариваю. Она была одержима своей роскошной кровью, историей своего народа, и мне стало странно слышать от нее, что она хотела бы чего-то иного.

Октавия нахмурилась, словно сама была смущена своими словами.

— Понимаешь, это мир без теней. Тот, в котором я выросла. Все покупается и продается, ты человек только пока у тебя есть происхождение или деньги. Я никогда этого не теряла, но видела, как теряют другие. Ты никому не нужен, если ты бесперспективен. Да никто никому не нужен. Мишура и блестки, и хорошенькие вещи, красивые девушки, богатые мужчины, стереотипные развлечения. Мы — нация несчастных людей, возводящих в культ свой способ быть несчастными. Те дома, к которым вы пришли, я знаю, как жили в них люди. Мужья, убивающиеся из-за краха своей карьеры, потому что нет ничего хуже, чем попасть в Бедлам, их жены, покупающие белье и выпивающие разноцветные таблетки в ванной, чтобы хватило сил улыбаться на встречах с другими такими же, дети, которые бунтуют против своих родителей, считая, что не станут такими же как они, а потом сами находят хорошую должность или выигрышную партию. Нет ничего бесценного, все, чего ты добиваешься стоит выбросить на помойку, если ты не можешь больше. Если не предашь всех вокруг и самого себя, не станешь никем, а чтобы не чувствовать, твой доктор пропишет тебе снотворное, потому что восемь часов сна позволят тебе быть продуктивнее. Но все это, в конечном итоге, не имеет никакого смысла. Это очень тоскливый мир. Безупречно прекрасный и смертельно грустный. И мне жаль, что мы не умеем оставаться людьми, обладая всем. А вы, ничем не обладая, умеете не превращаться в зверей.

— Не забывай, у нас все-таки есть серийные убийцы.

Но Октавия продолжила:

— И я точно знаю, что чувствовал господин Гай.

Она замолчала, но я попросил ее:

— Тогда расскажи.

Она встала, взяв наше одеяло, накинув его на себя, чтобы скрыть наготу, прошлась по подвалу, остановившись там, где был привязан когда-то Младший. Это было безошибочно больно.

— Ему оказалось здесь мучительно скучно, как и везде, с самого детства. Он выкуривал ровно три сигареты в день, за завтраком, за ужином и перед сном, но этого катастрофически не хватало, чтобы расслабиться, а кофе по-настоящему не бодрил. Его жена ему надоела, он знал о ее молодом любовнике, и его даже не волновало, собственных ли детей он воспитывает. В конце концов, гораздо важнее выглядеть, как хорошая семья, чем быть ей. Ему было нестерпимо скучно с женой, балансирующей между набором веса и нездоровой худобой из-за таблеток, с детьми, перед которыми ему было стыдно, потому что он ничего из себя не представлял, с коллегами, чувства которых настолько мало отличались от его собственных, что становилось неловко. А потом он увидел твою маму. Безусловно, она была очень красива. Наверняка, в ней было нечто от звезды Массилии середины прошлого века, из тех, которые томно курили сигарету за сигаретой, разбивая свою жизнь в гонке за славой и мужчинами. Такие трагические девочки, погибающие в мире шоу-бизнеса, киногероини. Другую бы он не захотел, потому что даже его фантазии были обусловлены культурной индустрией. Она немножко его пугала, потому что она сумасшедшая. Она немножко его смешила, провинциалка, никогда не бывавшая в Городе. Он был даже рад, когда она забеременела, словно бы так отомстил своей жене, в которой никогда не был уверен. Он давал ей деньги и делал дорогие подарки, даже позволил ей сохранить дом, раз уж она так об этом мечтала. А потом император, мой отец, позвонил ему и предложил место получше. Большой город, может быть даже имелись перспективы карьерного роста, и, знаешь, он даже не вспомнил о ней, когда уезжал. Потому что она значила для него не больше, чем коробочка с таблетками, которые помогают забыться. Всегда можно купить новые. Они ничего не стоят. Люди из провинции, варвары, безумные животные, кто вообще стал бы думать о том, как сложится ее жизнь, когда он уедет?

Октавия расхаживала по подвалу, словно бы слова ее не давали ей остановить движение, были механически связаны с ним. Она говорила со страстной яростью, с осуждением, отозвавшимся во мне, облегчившим боль, которой, мне казалось, я уже давно не чувствую. Я был ей благодарен, однако в то же время она говорила, как представительница этого народа, изнутри системы, которую я хотел уничтожить. Она была частью этого.

Я вдруг испытал прилив желания такого сильного, что в голове зашумело. Когда она подошла ближе, я притянул ее к себе, повалил на кровать, и она прежде, чем я отследил собственное движение, оказалась подо мной. Глаза у нее были испуганные, большие, а губы дрожали, затем она оскалила зубы, словно готова была укусить меня. Я остановился, ее страх отрезвил меня, не позволил мне вернуться в самое начало.

— Прости, — начал я, но договорить не успел. Она поцеловала меня. Это был долгий, нежный и отчаянный поцелуй, словно бы он впервые случился между нами. Октавия обняла меня за шею, это было разрешением, которое она не могла произнести вслух.

Я чувствовал болезненное желание, совершенно непохожее на то, что возникало между нами обычно. Мы оба привыкли к нежности, к опасности любовной игры, во время которой старались быть бережными друг с другом. Оглушающий ужас, накрывавший нас обоих, отступил.

Я хотел взять ее здесь и сейчас, мою женщину в моем давнем, забытом доме. Я хотел, чтобы она стала моей здесь, в этом подвале, с которым связано столько детской боли. Словно если я буду с ней, матерью моих детей и принцепской императрицей, здесь, это нечто изменит в событиях, которые давным-давно произошли, прошли и исчезли, будто их и вовсе не было все эти годы, а теперь они встали передо мной, и я не мог отогнать их.

Маленький мальчик Бертхольд никогда не узнает, кем стал Аэций.

Я знал и чего хотела она. Это было чувство совсем иной природы, но такое же сильное. Она хотела отстраниться от того, что втайне ненавидела, хотела избавиться от коллективной вины своего народа, и символическая близость со мной была переходом на другую сторону, капитуляцией.

Она хотела почувствовать, что она не тот человек, который причастен к тому, как протекала жизнь здесь — не только моя, жизнь людей, которых она не знала вовсе и перед которыми испытывала вину. Было глупо пытаться забыться, предаться физической любви, чтобы исправить в себе что-то, у нас не было инструментов для изменения прошлого.

Она была одной из них, и я хотел получить ее, как будто недостаточно было двадцати лет жизни, двоих детей, любви и дружбы.

У бессознательного, как говорят, нет разницы между фантазией и реальностью. Мне казалось, что все происходит между нами в самый первый раз. И теперь в этом не было насилия. Когда я был с ней в тот день, я узнал, что до меня у нее не было мужчин. Меня это удивило, я ничего не знал о ней и считал, что знатные принцепсы заводят множество любовников просто от скуки. Теперь я знал о ней почти все, знал, что она с детства боялась близости, что она не холодна, но отстранена, и что даже в моменты нестерпимого желания она ощущает себя неловко, и ей хочется убежать и спрятаться.