Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Для нас с Хильде каждая минута была дорога потому, что она принадлежала Младшему.

Мы вскочили на велосипеды прежде, чем младшеклассники, друзья Хильде, даже показались у дверей. Я крутил педали, что было сил. После школы Гюнтера брала на себя Сельма, поэтому она всегда отставала.

Мы ехали сквозь наш готовящийся к зиме городок, по тропинкам между деревьями и домами, ощущая запах приближающихся холодов в попутном ветре и выхватывая пятно за пятном белизну вывешенного сушиться белья.

В этом была потрясающая свобода. Старички, наслаждавшиеся пивом и игравшие в кости, женщины с маленькими детьми, лающие нам вслед собаки, все это было частью моего огромного дома.

Двойка почти перестала меня волновать, потому что я знал, что необязательно даже, чтобы нечто происходило — мир вокруг все равно будет радовать меня меня. Я любил эти дни, когда он останавливался в своем вращении, искажении, изменении. Мир не разбухал и не сужался, не становился бесформенным, и контуры его не резали глаз.

Работали константы, согласно которым облака плыли по голубому небу, а ступеньки на каждом крыльце не убывали и не прибавлялись.

— Пока! — крикнула Сельма. Она первой сворачивала, чтобы довезти до дома Гюнтера.

Мы крикнули ей наше прощание, не вполне уверенные, что ветер донес его. Минут через пять свернула Гудрун, и мы знали, что дом совсем близко.

— Встретимся вечером! — крикнула Гудрун. — Возможно!

Я обернулся, помахал ей, лихо управляясь с рулем одной рукой, а через пару минут мы с Хильде затормозили у забора и завели наши велосипеды во двор, как усталых коней в стойло. Хильде прижала руки к горячим щекам и оставила фиолетовое пятно от краски. Я облизнул палец и стер мазок, это была крохотная пауза, во время которой мы успели чуточку отдышаться, затем снова побежали. Вломившись в подвал, мы не услышали голоса Младшего, зато услышали его дыхание. Оно было хриплым, по-особенному жутким. Он лежал на полу, свернувшись в одеялах, словно в гнезде. Игрушки, которые мы прятали для него в шкатулках, были нетронуты. Мы сразу поняли, что ему плохо по-особенному, не так, как вчера и позавчера. Какой мелкой обидой показалась мне тогда двойка. Я разозлился на бога за то, что он подшутил над нами в тот день, Младший остался у нас и Младший заболел.

На самом деле, конечно, виноват во всем был я. Я разозлился на бога, потому что разозлился на самого себя. Мне захотелось разбить что-нибудь, ударить кого-то, хоть как-то выместить свой гнев, но вместо этого я, одновременно с Хильде, сделал пару шагов к Младшему. Мы с сестрой переглянулись, и я подумал, что мы оба все понимаем. Две одинаковые слезинки набухли у Хильде в уголках глаз. Толстые, глотающие свет лампы над нами.

Я осторожно присел на пол.

— Младший, — позвал я. Он не откликнулся, и в первый момент мне пришла страшная мысль — он уже мертв, только потом я понял, что слышу его дыхание. Я осторожно протянул руку, погладил его по волосам. У Младшего был сильный жар, он был такой мокрый, что казалось, окунул голову в воду.

— Младший, милый, проснись, пожалуйста, — попросила Хильде.

— Не тревожь его. Ему нужно отдохнуть.

Но нам обоим было страшно, что это последний раз, когда мы видим его. Что мы даже не успеем с ним попрощаться. Я понял, что тоже плачу. Слезы были горячими, солеными, но у меня не хватало духа их стереть, потому что это значило бы, что я не могу быть сильным.

А я мог. Младший вдруг открыл глаза. Взгляд у него был лихорадочный, словно он нас не совсем узнавал. В его и без того мутном мире от температуры все совсем расплылось. Я крепко обнял его, но он не ответил, затем закашлялся, вцепившись в меня, словно только за меня мог ухватиться, чтобы не сорваться куда-то вниз, не погибнуть. Его ногти больно впились мне в плечи, я задрожал.

— Младший, — сказал я, — мама дает тебе таблетки? Маленькие белые штучки, кругленькие и горькие. Мама лечит тебя?

Он, конечно, не ответил мне. Кожа его казалась бумажно-тонкой, горящие, человеческие глаза на этом лице были ошибкой. Младший был рисунком отчаянного художника, исчезающе-хрупким и гениальным в своей подробности. Это было лицо человека, который скоро умрет.

Мы сразу это поняли. Я не знаю каким образом, ведь в единственный раз, когда мы столкнулись со смертью, человека не стало очень быстро, а после мы уже никогда не увидели его лица.

Наверное, это было инстинктивное знание, доступное всем человеческим существам. Оно просто пришло к нам, и больше мы ничем не могли себя обмануть. Я сходил наверх, принес ему жаропонижающее, с трудом упросил проглотить таблетку, налил вкусный, красный сироп от кашля, ровно такой два года назад, наверное, пил тот человек, что пережил свою болезнь. Я сменил воду в графине из которого пил Младший и добавил туда лимон. Все это время я был в какой-то прострации, даже слезы перестали течь.

А потом я увидел у себя на воротнике, там, куда утыкался Младший, желтое, гнойное пятно. Я тогда только поднялся наверх, раздумывая, что еще могу сделать хорошего, при этом как можно меньше времени проведя в подвале.

Увидев это страшное пятно, пятно означающее нечто очень-очень плохое, я сел прямо на пол и зарыдал самым громким, детским и позорным образом. Я думал, что давно преодолел это, я так не плакал даже когда умер папа. Теперь же я будто горевал о них обоих — моем отце и моем брате. Через несколько минут я пришел в себя и спустился вниз. Хильде обнимала Младшего. Я подошел к ним, постоял рядом, словно бы не существуя здесь, словно я ни к чему не был причастен.

Затем я опустился на колени и крепко обнял Младшего. Он так дрожал, что мне казалось, я не смогу его удержать. Так мы просидели все оставшееся время до прихода мамы. Это был первый раз, когда за временем следил я.

— Нам нужно уходить, — сказал я.

— Какая уже разница, — ответила Хильде, и эти слова больно воткнулись мне в сердце.

— Лучше, чтобы она не знала, что мы тут были, — сказал я. Мне еще не было понятно, почему так лучше, но я подумал, что от осторожного поступка точно не будет хуже.

А еще мне казалось, что я не выдержу больше и минуты с Младшим, мне было горько, больно, страшно. Я ощущал себя трусом, а кроме того каким-то маленьким, много меньше, чем обычно.

Я поцеловал Младшего в лоб, не зная, влажный он от его пота или от моих слез. Я взял Хильде за руку, тянул ее, как в раннем детстве, когда пора было идти домой. Но какая огромная была разница между радостью и усталостью от прогулки и этим невыразимым чувством беспомощности перед смертью. А реакция одинаковая. Надо же, подумал я.

Мы поднимались по лестнице, слушая, как мама поворачивает ключ в замке. Нам не хотелось здороваться с ней, а когда она пришла в комнату, мы сказали, что очень устали.