Дарья Беляева - Болтун [СИ]

Мы и вправду очень устали. Хильде плакала, уткнувшись в подушку, в этом было нечто подсмотренное в подростковых сериалах и журналах. В такой момент, подумал я, срабатывают воспоминания о том, как делать это красиво и социально приемлемо. И сам я был хорош — отстраненно наблюдал за Хильде, словно нас вправду разделял экран.

Мне казалось, что Хильде не видит меня и вообще не знает, что я здесь. Мне казалось, что меня вообще никто не увидит. Так было намного проще — просто не быть.

Я положил руку ей на спину, чувствовал каждый ее всхлип. Где-то внутри нее тоже были легкие. Здоровые, живые. Болезнь легких убивала сейчас моего брата. Такой маленький шанс заболеть, один на тысячу, а может и один на миллион.

Я был убежден, что Хильде не чувствует моего прикосновения.

Я не знаю, сколько времени мы провели так, в какой-то момент я встал, не до конца понимая, что делаю, и пошел в мамину комнату. Она колдовала над ужином, и я слышал ее пение, оно доносилось с кухни. Пахло лимонным кремом и отварной кукурузой. Я подумал, какой вкусный будет ужин.

Я вошел в ее комнату, сел на кровать, покрытую синим покрывалом и взял блестящий, словно лакированный, телефон, принялся крутить диск.

Сначала я позвонил Гудрун и сказал:

— Сегодня не смогу гулять, извини. Передай другим.

Прежде, чем она что-то мне ответила, я положил трубку и почти сразу принялся набирать новый номер.

Я смотрел в стену, думая, что прежде никогда не замечал, какие в маминой комнате обои. Линия ползущего вниз плюща между двумя синими, снова и снова, пока стена не закончится.

— Скорая помощь, — сказали на другом конце трубки. У меня была секунда, чтобы положить телефон, и тогда моя жизнь могла бы стать совершенно другой. Но я знал, что не сумею поступить иначе.

Я назвал адрес и попросил их не уходить, если мама будет говорить, что в подвале никакого ребенка нет.

Наверное, они сомневались, можно ли мне верить. Такое редкое событие, как болезнь, мальчик, запертый в подвале, другой мальчик, звонящий по телефону вместо взрослого. Наверное, они решили, что детская жизнь важнее, чем час дороги туда и час дороги обратно. Врачи у нас были принцепсами, как ты понимаешь, и я все думал, догадаются ли они о том, что Младший не нашего народа.

Он был похож на нас, он не говорил, его вполне можно было принять за варвара.

Но часть меня знала, что точно так же, как я чувствую, что он не варвар, они почувствуют, что он принцепс.

Через десять минут мама позвала нас ужинать.

Мы ели вареную кукурузу с мясом, которое ты называешь недожаренным. Это было мое любимое блюдо, но я не чувствовал вкус.

Еще до десерта Хильде встала из-за стола, пожаловавшись на боль в животе. Мама поставила передо мной лимонный крем, я взял ложку, и в этот момент раздался звонок.

— Кто бы это мог быть? — спросила мама, затем улыбнулась, встала, отдернув юбку, и пошла открывать дверь. В коридоре ругались, но я почти не слышал слов.

Я вышел только когда услышал, как кто-то кого-то толкнул. Люди в белых халатах спускались в подвал, а мама стояла у двери, на губах ее была застывшая улыбка. Она словно не увидела меня, и я еще больше уверился в том, что меня не существует.

Когда я подошел к ней ближе, то заметил, как она бледна.

А потом мама ударила меня по щеке. След от удара давно прошел, но сейчас мне кажется, что когда я вспоминаю об этом, он заново горит у меня на коже.

Что касается Младшего, которого я хотел спасти, позже нам сказали, что он умер в больнице. Что ж, это неудивительно — болеющему остается искать милосердия бога, вот и все.

Не знаю, чем мой брат прогневал твоего бога. Может, тем, что не жил, как принцепс и не думал, как принцепс. Я не чувствовал вины перед ним — это было большее, что я мог для него сделать. Любая врачебная помощь лучше, чем никакой вообще. У него был шанс, и я за него ухватился.

И все же какая-то часть меня до сих пор уверена в том, что нам солгали. Они вылечили его и забрали туда, где он и должен был быть, все как мы хотели.

Я не знаю, иногда мне кажется он мертв, иногда я уверен, что он жив. Мир изменчив и полон кошек, запертых в ящиках, чей статус неизвестен.

Когда я готовил материал для этих историй, я пытался выяснить хоть что-то о его последующей судьбе, а если не о судьбе, то о могиле.

Больницу нашу сожгли во время войны, архивы сгорели.

Так что теперь этого уже никто знать не может.

Но мне хотелось бы верить.

Я проснулся, не совсем понимая, ночь сейчас или день, в подвале не было окон. Все еще было темно, а я чувствовал себя странно, так что не было ясно удалось мне выспаться или нет.

Мне не хотелось смотреть на часы, чтобы в моей жизни оставалась некоторая загадка. Я задумал выйти и прогуляться, который бы ни был час.

Октавия спала. Лицо ее было безмятежным, спокойным, каким никогда не бывало без транквилизаторов. Обычно она поздно засыпала, а просыпалась очень рано, уже взвинченная, но сейчас я не мог ориентироваться и по ней. Я коснулся губами ее щеки, дыхание Октавии осталось таким же равномерно-медленным, сонным.

Перед тем, как заснуть, она сказала мне, что гордится мной. И хотя слова ее с трудом вязались друг с другом из-за неудержимого желания спать, я был ей благодарен. Она сказала, что я поступил честно, и что иначе было никак нельзя. И хотя у человека, желающего спать, снижается критическое мышление, я поверил ей.

Она обняла меня, уткнулась носом мне в шею. Последнее, что сказала Октавия, прежде чем уснуть было:

— А песня из начала этой истории, «Мрачное воскресенье», с ней связана наша популярная городская легенда. Вроде как она вызывала самоубийства или что-то вроде. Девочка из нашей школы, на три класса старше нас, отравилась таблетками, а когда ее нашли, в патефоне крутилась эта пластинка.

От ее слов мне стало чуть жутковато, но я толком не знал, почему. То ли из-за того, что Октавия только что выпила снотворное, ровно одну таблетку, но для подсознания, исторгнувшего из себя страх, символ был важнее качества. То ли потому, что этот факт вписывал призрака в некий исторический, весьма непрозрачный контекст.

Хотя наш бог любит шутить такими вещами, я вдруг подумал о том, что мы могли увидеть настоящего призрака, и он, бессильный добраться до нас, проклял Младшего.

Впрочем, никто так и не доказал существование призраков, а тем более вряд ли у них была возможность насылать болезни, подобная той, что отличала богов.

Октавия заснула, прижавшись ко мне, а я все никак не мог выбросить из головы то, что рассказывал. Мысли вертелись, цепляясь друг за друга, одна вытаскивала другую, и мне не хотелось знать, чем все это кончится. Сон милосердно охватил меня прежде, чем я перечислил все последствия короткого телефонного звонка.