Дарья Беляева - Болтун [СИ]

— Ты принял нас у себя дома. Так что, думаю, это не такая уж большая услуга, мой подарок. Кто больше имеет, с того больше спрашивается.

Он пошел дальше, к станции, а я остался стоять под пасмурным утренним небом, затянутым тучами и ветвями, выкурил еще одну сигарету, смотря на развалившуюся вывеску моего любимого термополиума.

Когда сигарета, к концу своей короткой жизни, начала горчить сильнее, я выбросил ее и развернулся обратно. Мне снова казалось, что никто меня не видит. То есть, теперь это было правдой — городок еще спал, а куски леса между домами давали мне пространство для того, чтобы затаиться.

Среди моих объективных недостатков был один, который по праву мог называться царем, потому что все остальные, такие как упрямство, занудство и излишнее любопытство, лишь прислуживали ему.

Этим недостатком было неумение отделить частное от общего и работать с общим. Как только я видел, что кто-то в беде, мне хотелось помочь ему, как сделал бы любой выдающийся человек. Поэтому частенько вместо того, чтобы решать целые проблемы, я расщеплял их на атомы семейных драм и личных трагедий. Я растрачивал энергию на то, чтобы помочь тем, кто нуждается во мне, а не всем, кто во мне нуждается.

Сколько бы отчаянных размышлений я не предпринимал на эту тему, у меня не получалось проходить мимо, чтобы сесть за стол и подумать, как решить еще миллион таких же проблем.

Вот почему я шел по кленовой улице к дому номер двенадцать.

Расстояние от моего дома под номером девять до дома под номером двенадцать было весьма приличное, много больше, чем в городах италийской Империи, потому что внушительные куски леса отделяли нас друг от друга. Самой охраняемой вещью в Бедламе было личное пространство.

Я прошел по кленовой улице, то есть роще с кленами, бескомпромиссно стремящимися вверх. Не распогодилось, и май показался мне сентябрем. В конце концов, противоположные вещи — ранняя осень и поздняя весна иногда совершенно неотличимы. Так бывает со многими феноменами в жизни.

Я вдыхал влажный воздух и радовался тому, что деревья, которые я знал, когда был ребенком, ничуть не изменились. Большинство людей, которых я знал тогда мертвы или же превратились в стариков, которые нас прежде смешили.

Большинство вещей, которые я знал, сломались, потерялись или были выброшены мной.

Большинство зданий перестроили, снесли или обставили по-другому.

Но деревья, для которых моя жизнь всего лишь короткое путешествие мотылька у вечно горящей лампочки, остались теми же.

Дом номер двенадцать был много менее ухоженным, чем дом номер девять и стоял в значительном отдалении от соседей даже для Бедлама. Он был довольно большим, и в то же время казалось, что основная часть этого пространства совершенно забыта людьми. Во дворе образовалась свалка: какие-то проржавевшие механизмы, пустые коробки, старые телевизоры, разбитые аквариумы. Большие вещи, которые никуда не годятся.

Прямо на газоне стояла ржавая машина без колес с открытым кузовом. В нем были какие-то баки, они отчетливо пахли скипидаром. Ничего красивого или уютного, чем стараются обзавестись даже бедные люди, словно двор и дом даже не задумывались, как место для жизни.

Я открыл калитку, и она скрипнула так надсадно, что могла бы оповещать о приходе гостей вместо звонка. Пройдя через захламленный двор и переступив через все, что было не нужно больше никому, кроме обитателей этого дома, я достиг крыльца.

В этой свалке было какое-то особенное милосердие. Это был хоспис для предметов. А с определенной точки зрения, так как мы все состоим из сходных веществ, находящихся друг с другом в сходных молекулярных связях, проявлять милосердие к проржавевшему металлу было так же достойно, как к усталому от жизни старику.

Придя к этому выводу, я даже проникся определенным уважением к хозяевам, но когда не оказалось звонка, мне пришлось самым бесцеремонным образом стучаться.

Открыли мне не сразу, а я давненько отвык ждать, поэтому закурил снова. Когда дверь распахнулась, передо мной оказалась женщина с сигаретой в зубах. Это был очень забавный жизненный момент, мы одинаково закусили сигареты, только я с левой стороны, а она с правой.

Женщине было, наверное, чуть за сорок, хотя она и выглядела несколько старше из-за немытых волос, заплаканных глаз и искусанных губ. Одежда на ней была словно бы она выбирала ее вслепую — нарядный свитер и домашние штаны, капроновые чулки или колготки и пушистые тапочки с щенячьими мордочками. На плечах ее лежал длинный шарфик с нарисованными на нем поездами. От нее пахло алкоголем и она выглядела так, будто не ела как минимум сутки.

Я сказал:

— Доброе утро. Я насчет вашего сына.

Она меня не слушала. Глаза у нее становились все более круглые, лицо демонстрировало несколько степеней осознания.

А затем она резко закрыла дверь, и мне пришлось постучаться снова. Открыв, она опять увидела меня, в этом плане ничего не изменилось. Я был даже польщен, на меня очень давно не реагировали таким образом.

— Нет-нет-нет-нет! — сказала она. — Я не могла так допиться.

— Вы не ели очень давно, по крайней мере мне так кажется. Наверное, вы могли так допиться.

А потом она вдруг села прямо на порог и горько заплакала, завыла. Я опустился рядом и сказал:

— Я здесь, чтобы вам помочь. Мне нужно узнать про то, как пропал ваш сын.

Она то и дело вытирала нос, но он не становился менее влажным. Я аккуратно поднял ее на ноги и повел в дом. Гостиная была захламлена не меньше, чем двор. Несмотря на то, что помещение было большим, оно казалось очень тесным.

Минуя, не без труда, все препятствия, я опустил ее на диван. Рядом с ней блестела вырвавшаяся из ткани пружина.

— Вы живете одна?

Она кивнула, а потом заплакала еще горше, и я понял, почему. Теперь одна, вот какой был ответ.

— Давайте так, я приготовлю вам завтрак, и мы поговорим. Где кухня?

Она махнула рукой в сторону, снова закрыла лицо руками.

На кухне обнаружилось семь бутылок вина разной степени початости, еще две были разбиты. Я осторожно убрал осколки бумажными полотенцами, потому что веника не нашлось. В холодильнике из того, что могло готовиться быстро и утолять голод качественно были только яйца. Соорудив яичницу, не очень красивую и не слишком ровную, я нашел для нее пристанище в виде тарелки и вилку, как необходимый инструмент.

Когда я принес ей еду, она взяла вилку и стала есть без лишних вопросов. Видимо, от удивления.

От монотонного действия или от горячей еды, взгляд ее стал яснее.

— Это вправду вы?

— Я. Как вас зовут?

— Адельхейд.

— Хорошо. Меня зовут Аэций.

— Я знаю.

— Еще меня зовут Бертхольд.

— Это я тоже знаю. Я что по-вашему идиотка?